Хуан Хосе Мильяс - В алфавитном порядке

Но он предпочел все же не строить иллюзий по поводу таких совпадений, да еще обнаружившихся столько лет спустя, а просто припомнил – уже не обращаясь к воображаемой слушательнице, но с долей вызванной спиртным развязности, развязности, можно сказать, риторической, то есть ни на кого не обращенной, – что давняя история нисколько не улучшила положение в реальном мире. Когда болезнь отступила, жизнь вернулась в свою привычную колею, которая его вновь повела в школу, а отца – к энциклопедии и английскому языку. И как только установился прежний порядок, небольшое сближение между ними, наметившееся в те дни, прекратилось немедленно, сменившись возраставшим от года в год отчуждением. Не случилось ничего отрадного и во всем том, что касалось Лауры. В первый же день, когда после уроков он подошел к ней на улице с видом сообщника, считая, что их совместная история, жертвами которой стали они оба, дает ему на это право, Лаура высмеяла его так жестоко, что он оправился лишь через несколько месяцев. И только его отношения с грамматикой претерпели необъяснимые изменения – по крайней мере, с точки зрения учителей.

И он никогда больше не возвращался на ту, другую сторону и потому не мог бы со всей определенностью утверждать, что для обитателей того мира все кончилось благополучно. Но так или иначе, женщина, читавшая сейчас книгу в нескольких метрах от него – и на расстоянии в двадцать лет от поведанных им историй, обладала, несомненно, той свойственной некоторым запахам способностью воскрешать в памяти давно забытую улочку, выводить на поверхность потонувшие образы.

Они уже несколько раз оказывались в этом кафетерии вместе, однако она никак и ничем не показывала, что узнает его. Иногда приносила с собой таинственный пластмассовый чемоданчик, и Хулио представлял, что внутри лежат, наверно, пробирки. Может быть, она перевозила с места на места анализы крови.

Он в последний раз окинул ее ностальгическим взглядом, расплатился за комплексный обед, за кофе и коньяк и, не вполне отчетливо соображая, поднялся в палату на третьем этаже, где его отец, хоть и во сне, прилагал свирепые усилия к тому, чтобы дышать. Он уселся в шезлонг у окна и взял со столика словарь синонимов и антонимов, привезенный несколько дней назад. Словарь был удобный, но убогий. Слово апокалипсис , к примеру, антонима не имело, так же как и генезис , что было уж совсем странно. Зато пьяному полагалось целых два – трезвый и тихий . Как будто если пьяный , так обязательно – буйный ? Вот он сейчас был пьян и тих. Опьянение было сродни ощущениям человека, получившего весточку с отчизны, ставшей чужбиной, а спокойствие – присущим тому, кто знает, что всякая отчизна есть всего лишь жуткий мираж (антонимом жуткого – вот ведь глупость! – словарь считал человечный ). Прочитав наугад еще несколько статей: антонимом несчастного был, как и следовало ожидать, счастливый , а покорять – освобождать: еще одна ошибка, потому что он вот, например, неизменно покорялся тем, кто его освобождал, Хулио сделал тематический обзор этой комнаты, чтобы удостовериться, что логический порядок – разумнее алфавитного. Итак, там находились отец и сын, кровать и больной, простыни и графин с водой, кислородный баллон и телевизор на выступающей из стены двухметровой консоли. Прибавил к списку шкаф, чья распахнутая дверца позволяла видеть складную кровать, предназначенную для того, кто будет находиться в палате вместе с пациентом, и вот это как раз казалось чем-то экстравагантным: кровать могла бы с тем же успехом находиться внутри поддельного холодильника, или за фальшивым книжным стеллажом, или по ту сторону черных штор (настоящих или нарисованных), или просто под открытым небом, чтобы облегчить потребителю доступ. Такой подход оказывался не менее случайным и произвольным, нежели алфавитный принцип: и там, и там не действовала никакая иная логика, кроме логики привычки. И даже окно, проделанное посередине стены в этой комнате, показалось ему внезапно чем-то аномальным. Да, конечно, оно служило для того, чтобы высовываться из него, но для чего было нужно высовываться? Дойдя до этого крайнего пункта в своих рассуждениях, он заметил раскрытый рот отца и спросил себя, зачем проделано на лице это отверстие. Потом уступил искушению опустить веки и уснул со словарем на коленях.

Вскоре проснулся и не сразу понял, где находится: едва открыв глаза, наткнулся на удивленный взгляд отца, который, судя по всему, давно уже наблюдал за ним.

– Как это называется? – спросил тот, шевеля одной правой стороной губ и указывая на них.

– Рот, – ответил Хулио.

– В рот, закрытый глухо, не влетит муха, согласен? Но с чего бы им туда влетать?

– Это же поговорка, папа. Не надо понимать буквально.

Хулио оставил словарь синонимов и антонимов на краю кровати и понял, поднимаясь, что не сможет вернуться в редакцию. Болела голова, а кроме того, им владело нервное напряжение – действие еще не выветрившегося хмеля. Он прямо из палаты позвонил шефу и извинился, что не придет. Было еще рано, однако он решил идти домой и оставить себе весь остаток дня.

– Мне пора.

Отец взял книжку здоровой рукой и, постаравшись придать лицу – правой его стороне – озабоченное выражение, ответил:

– Дефектный какой-то словарь. На муху антонима не дает. И на рот – тоже.

– У этих слов нет антонимов, папа.

– Да быть того не может. Всякое действие рождает противодействие. Таков непреложный физический закон. Или пренеложный? Как правильно? Ну, неважно… Суть в том, что не может быть ни мухи, ни рта без немедленной возвратной реакции, наподобие отдачи при выстреле. В противном случае в природе непоправимо нарушилось бы равновесие.

Он говорил обрубками слов, шевеля только половиной рта и, наверно, языка, но Хулио мысленно вставлял за него недостающие слоги. И домой он пришел, так и не сумев отыскать ничего, что могло бы иметь значение, обратное мухе и рту . Не мог он и представить себе мир, где немухи будут влетать во вселенную нертов или вылетать оттуда. Благотворные последствия алкоголя уже полностью сошли на нет, но нежеланные – безотчетная тревога и нервозность, неприятные ощущения в желудке, головная боль – никуда не делись. Он прошел в ванную, достал из аптечки таблетку болеутоляющего и принял ее прямо там, запив водой из-под крана. Потом направился в спальню, повалился на кровать, закрыл глаза и, вызвав в памяти придвинувшееся будто из тьмы времен лицо женщины в кафетерии, а потом сопоставив то единственное, что совпадало с его приключением там, что он называл левой стороной носка или жизни, испытал боль такой силы, что плакать захотелось. И он заплакал – несомненно, это опять нежеланным образом сказывалось выпитое. Другое дело, что плакал он как бы напоказ, чтобы скрыть, быть может, что теперь, по прошествии стольких лет, чувствует себя таким же одиноким и всеми брошенным, как и тогда, но все же он плакал, и подобающие случаю слезы лились из глаз и должным образом увлажняли подушку. Наверно, надо было, подумал он, навсегда остаться на той стороне, там, где, по крайней мере, можно было рассчитывать на любовь или что там еще пробуждала в нем Лаура?