Хуан Хосе Мильяс - В алфавитном порядке

Я вернулся в постель таким опустошенным и измученным, словно впервые поднялся после многодневной болезни, и, закрыв глаза, представил себя на берегу хмурого озера – я видел такое в каком-то кино, где являлись привидения и оживали мертвецы. Я ждал, что сейчас покажется дед – пока творилась вся эта сумятица, он, должно быть, уже умер, – и я тогда спрошу, что же там вышло у него с моим отцом. Но нет, он не явился и, значит, был еще жив. Я довольно долго просидел на берегу этого озера, но так и не увидел ни одного призрака, хотя надо ведь честно признать – в моей жизни и не было пока мертвых, если, конечно, не считать мух, которых я много перебил в ту пору, о чем теперь вспоминаю со жгучим стыдом. Я убивал их, чтобы увидеть, как они умрут, потому что мне тогда было очень трудно поверить в существование смерти – по крайней мере, своей собственной. Знаю, знаю, что говорю это уже не в первый раз, а во второй, кажется, или даже в третий. Но мухи были такие маленькие, что из них, наверно, и призраки бы не получились, если нечто вроде восковой маски или образа – это и есть то, что получается из мертвецов.

Так или иначе, но и без привидений озеро наводило сильный страх: на рассвете от поверхности воды поднимались клубящиеся клочья тумана, причем столь же медленно и неохотно, как у меня спадал по утрам жар. Может быть, туман – это болезнь озера? И потому нельзя узнать, что окажется под ним, когда он рассеется окончательно, – точно так же, как не угадаешь, каким станешь, когда спадет жар. Мать уверяла, что за время болезни я подрос и повзрослел. Но этого мало – мне кажется, я стал другим.

И ночью я это почувствовал. Жар спадал, отодвигался, наподобие моря в час отлива. И скоро опять будет нарастать – опять же, как море, когда начинается прилив, я понял это по слабости в коленках, по особому томлению, которое зарождалось где-то внизу живота и в локтях, а потом поднималось все выше, застревало комом в горле – и оборачивалось ангиной. Температура растет к вечеру и спадает на рассвете. Когда поднимается, тебя захлестывает ощущение, что тело твое – это кромка берега. Если мысленно прогуляешься по нему после того, как спадет жар, отыщешь там морских звезд, продырявленные раковины, обломки кораблекрушения – частички и кусочки чужих жизней – и поймешь, что хоть это и не твоя жизнь, она имеет к тебе прямое отношение. Ранним утром, блуждая в мыслях по песчаному пляжу, я видел осколки того, что в иной стороне бытия было моей встречей с Лаурой, находил блестевшие, как мокрые камни, остатки всего прочего. И думал тогда, что, может быть, сумею фрагмент за фрагментом воссоздать это здесь, по сию сторону.

Я заснул ненадолго, а разбудили меня – как мне показалось, много часов спустя – знакомые шаги в коридоре. Открыл глаза, но оказался не в своей спальне, а в школьном дворе. Книги не вернулись, и потому мы наслаждались необычно длинной переменой, покуда учителя, собравшись вокруг директора, пытались найти решение и понять, как им быть дальше. Я обрадовался этому, как мне подумалось, возвращению в действительность. Забавно было еще, что и в кругу одноклассников я в то же время продолжал ощущать на лбу руку матери. Она не знала, что я-то – далеко от дому, на светлой стороне бытия, и помогала мне одеться, разговаривая при этом с отцом.

– Что-то он разоспался сегодня, – с удивительной отчетливостью раздались в пространстве школьного двора ее слова, хотя услышал их я один.

– Это из-за температуры, наверно, – ответил папа.

Сказано это было очень мрачным тоном – хорошо мне знакомым и ничего хорошего не сулящим.

– Как по-твоему, надо ему сказать, что дед при смерти? – спросила мать.

– Там видно будет. И уж во всяком случае не сейчас, а когда оправится немного.

Потом я услышал, как хлопнула дверь в комнату, а потом – голоса моих товарищей, звавших меня. Время от времени кто-то поднимал руку, показывая на проплывавшие в небе книги. Во второй половине дня, когда стало ясно, что, вопреки тому, в чем уверяли нас с экрана министры обороны и культуры, книги не вернутся, решено было все же возобновить занятия, но обойтись без учебников. Так что нам велели завести по тетради на каждый предмет и конспектировать. Нам стало гораздо трудней, чем раньше: мы очень скоро догадались, что учителя хотят, чтобы мы дословно записывали за ними их лекции. К счастью, уже на четвертой страничке тетради тоже встрепенулись, немного подрожали на партах и пустились в полет, благо мы и не думали их удерживать. Учителя в полном отчаянии распустили нас по домам.

Наутро было объявлено, что вплоть до особого распоряжения школы закрываются. Власти убедились, что нет никакой возможности удержать на месте ни единый клочок бумаги, на котором что-то написано или напечатано. Днем, например, сорвались со своих стеллажей медицинские проспекты. По телевизору какая-то женщина рассказывала, что открыла коробочку с микстурой от кашля, а вкладыш с инструкцией выпорхнул оттуда, превратился во что-то вроде бабочки и улетел. Осознав опасность, аптекари стали обвязывать коробки с медикаментами клейкой лентой, пока не выяснилось, что бумажки, которым не удается выбраться наружу, начинают гнить наподобие органических веществ и при этом смердят нестерпимо.

Скоро на семейных вечерах вошла в моду такая игра: писали маленькие записочки, а те сами собой складывались вдвое, расправляли зачаточные крылышки и пускались в суматошный полет по квартире. Жизни им было отпущено примерно столько же, сколько насекомым, так что уже через несколько часов они присаживались на столы или шкафы и постепенно желтели, как крылья дохлой стрекозы. Потом скукоживались, усыхали, превращались в кучку дурно пахнущей пыли. Власти запретили эту игру из опасений, что загадочные трупики, разлагаясь, могут стать возбудителями неведомой болезни.

Однако все эти домашние развлечения заставили население насторожиться и осознать опасность, доселе никем не замечаемую: если эти бумажные лоскутки жили всего лишь считаные часы, логично предположить, что и срок жизни у книг тоже ограничен. Иными словами, если не удастся вернуть их в первоначальное состояние и к местам постоянного обитания, на воле они через какое-то время перемрут неведомо где и тем самым навсегда лишат нас возможности когда-либо получить их назад, не говоря уж о том, что их разлагающиеся останки могут пагубно воздействовать на окружающую среду.

Самые мрачные прогнозы подтвердились уже несколько дней спустя, потому что на улицы стали сыпаться с небес тетрадки с нашими конспектами, а следом – всяческие инструкции к бытовой технике и сборнички ходовых кулинарных рецептов и разнообразные брошюрки, буклеты и листовки, в свое время поддавшиеся общему порыву и унесшиеся неведомо куда. У газет, которые с недавних пор перестали выходить, век тоже был краток – потому ли, что новости стремительно устаревали, или из-за скверного качества бумаги. Попадались такие места, где шагнешь – обязательно наступишь в эти разлагающиеся тела, а они, помимо того, что воняли гадостно, еще и привлекали тучи мух и прочих насекомых, охочих до падали. Муниципалитет организовал специальные бригады уборщиков, и те в респираторах и в резиновых перчатках сгребали эти отбросы и складывали их в мусорные контейнеры с герметичными крышками. И все равно, листовки, гнившие на полях, устилавшие своими телами пастбища и огороды, вселяли сильное беспокойство, потому что никто не мог бы сказать наверное, сколь высок будет уровень зараженности овощей и злаков.