Федерико Андахази - Книга запретных наслаждений

Узрев будущую супругу, Иоганн передумал многие из своих недавних мыслей: об отшельничестве, о затворнической жизни на руинах Святого Арбогаста, о бессонных ночах, о мрачной компании мертвых преступников; в тот момент ничто не казалось ему столь ужасным, как эта неопределимая сущность, переодетая женщиной. Ничто, кроме нищеты. Только когда в голове Иоганна сформировалась эта стойкая убежденность, жених сделал шаг навстречу Эннелин, низко склонился и объявил:

— Я счастливейший из смертных.

Погрузившись в воспоминания, Иоганн вытаскивал из недр памяти тот первый день в доме Эннелин. Он чувствовал себя обманутым. Теперь, увидев свою суженую воочию, Иоганн уловил смысл давешней ухмылочки бургомистра. Иоганн никогда не ожидал такого вероломства со стороны Густава фон дер Изерн Тюре. Тысяча гульденов казалась ему лишь горсткой монет за доставшегося в придачу троянского коня. Впрочем, будущая супруга скорее напоминала Гутенбергу не мифического коня, а Минотавра — если допустить, что под платьями Эннелин могла бы скрываться мужская анатомия. Знай он Эннелин прежде, Гутенберг мог бы потребовать весь замок с железной дверью и всеми его владениями в придачу.

Иоганн давно уже не наслаждался близостью женщины. Он, как идиот, позволил себе возмечтать о прекраснейшей из дочерей Густава. Различие с сестрицей было потрясающим. Сколько бы усилий он ни прилагал со своей стороны, Иоганн теперь не мог даже помыслить об исполнении супружеского долга. Его маленькое alter ego, столь нуждающееся в плотском соитии, никак не было готово к подобному подвигу. Однако Гутенберг заключил контракт и никоим образом не мог его расторгнуть; невыполнение договора между семействами Гутенберг и фон дер Изерн Тюре грозило судебными тяжбами и серьезными экономическими последствиями, а благородное имя Иоганна навсегда было бы запятнано бесчестьем. Вдобавок он уже забрал причитающийся ему аванс и отчаянно нуждался в остальных деньгах.

А Эннелин была сама доброта. При следующих встречах она вела себя с будущим супругом поразительно ласково и кротко. Сознавая, какое впечатление ее внешность производит на других, она всегда находила способ разместиться так, чтобы Иоганну не пришлось на нее смотреть. Если встреча проходила в зале, Эннелин садилась в кресло позади своего суженого или занимала самый темный угол. Эннелин обладала мягким голосом, в разговоре она умела коснуться самых разных тем. Она была умна и обладала еще одной добродетелью, которую нечасто встретишь даже в умных собеседницах: все ее комментарии звучали уместно. Девушка была склонна скорее слушать, чем говорить, скорее воспринимать чужие мысли, чем предлагать собственные, и скорее мириться с заблуждениями собеседника, нежели критиковать их и осуждать чужое поведение. К тому же она была в восторге от талантов Гутенберга и от ремесел, которыми он занимался. Стоило девушке увидеть новую гравюру своего жениха, как с языка ее слетали слова искреннего восхищения.

— Эннелин, тебе следует знать, что я человек бедный, почти что ремесленник. Ах, как бы я хотел полностью посвящать мое время тебе и, разумеется, восхищению перед Всевышним, распространению Слова Божия! — признался однажды Иоганн.

И тогда Гутенберг заговорил о преклонении перед книгами. Желая отвлечь невесту от своего тайного проекта — от печати книг с помощью подвижных металлических литер, — он показал ей лучшие образцы ксилографии. Когда Эннелин увидела прекрасный экземпляр «Библии бедняков», глаза ее наполнились слезами.

— Что тебе нужно, чтобы посвятить себя твоему истинному призванию?

Гутенберг опустил голову, жалобно вздохнул и произнес наигранным тоном:

— Лучше об этом не говорить.

— Может быть, тебе нужны деньги?

— Нет, дорогая Эннелин, мне нужны не деньги. То, что требуется моему сердцу, — это служение Господу.

— Но как же ты сможешь служить Ему без денег для твоих замыслов?

— О, если бы я знал ответ на этот вопрос…

— Деньгами может быть наделен всякий, а вот талант — это редчайший дар. Любезный мой Иоганн, если бы ты мне позволил, я, быть может, сумела бы тебе помочь.

— Каким образом?

— Если бы ты позволил, я нашла бы для тебя денег.

— Нет-нет, да как же это тебе пришло в голову? Я никогда не смогу принять…

— Сделай это не для меня, но для Него.

Отношения Иоганна с Богом зависели от внешних обстоятельств его жизни. В несчастьях и безденежье в них проступало нечто мистическое. И если, как в тот раз, счастье ему улыбалось, он не считал, что поминает Господа всуе. Гутенберг возвел очи к небесам, помотал головой, словно решая неразрешимую задачу, глубоко вздохнул и в конце концов согласился.

— Значит, ты позволишь, чтобы я тебе помогла? — спросила Эннелин, подпрыгивая от радости на своих коротких ножках, похожих на свиные окорочка.

— Только если ты мне пообещаешь…

— Да-да, ну конечно!

— …что не скажешь об этом ни слова батюшке.

— Но ведь он был бы так горд работать вместе с тобой над этим богоугодным делом…

— Мы просто поразим его первой Библией, которая выйдет из-под моего пресса.

Лицо Эннелин озарилось улыбкой, и она бросилась в объятия Иоганна. Жених деликатно отстранился с помощью ласковых фраз — таким образом он привык избегать отвращения, которое причинял ему физический контакт с этим телом. В тот самый день Гутенберг получил сто пятьдесят гульденов из маленьких щедрых ручек своей невесты.

Гутенберг не терял ни минуты. С не успевшими еще остыть деньгами он бросился в мастерскую к Заспаху. Да, ему не терпелось увидеть, как продвигается строительство пресса, но еще он желал заказать мастеру свою новую задумку.

— Тебе так не терпится заполучить свой пыточный инструмент?

— Да вот, жду не дождусь испробовать его на твоей голове, впрочем, мне кажется, сколько ее ни сжимай, ничего оттуда не выдавишь.

Плотник провел гравера в соседнее помещение, в самый центр мастерской, и вот Гутенберг увидел свой недостроенный пресс. И был тот столь прекрасен, что Иоганн созерцал его, словно скульптуру или причудливый дворец. Изделие выглядело столь величественно, что ничем не походило на обыкновенный жом. Никто не нашел бы ничего общего между этим творением и грубыми машинами для выдавливания жмыха из винограда или масла из оливок. Только тогда у Гутенберга появилось ощущение, что он изобрел нечто новаторское, небывалое, что не стоило и называть старым и неправильным словом «жом». Иоганн еще не представлял, как именовать этот инструмент, сразу выделявшийся на фоне множества других устройств и приспособлений, стоявших по углам мастерской.

Заспах как будто прочитал мысли своего заказчика.