Александр Кабаков - Очень сильный пол (сборник)

Шифоньер был открыт, там висели два костюма – розовато-бежевый, летний, точно такой был у одного отцова приятеля, Яниса Генриховича, и темно-серый, с жилетом – такой был у отца. Лежали зефировые рубашки без воротничков – такие Мишка и сейчас донашивал после отца, лежали отдельные воротнички – их мать давно на заплаты пустила, лежали трикотажные кальсоны – отец кальсон не носил, валялся берет – отец стал носить такой же после той самой командировки, из которой вернулся загорелый и с плохо двигающейся правой рукой… Еще висели в шифоньере на протянутой между вбитыми в дверь гвоздиками веревочке галстуки – три пестрых, тонких, на резинках и один из такого же темно-серого материала, как костюм. У отца тоже был такой галстук. Еще лежали трусы, теплые нижние фуфайки, вязаная безрукавка в косую клетку, носки – и все.

А лежало все это – и не лежало, а валялось – на дне шифоньера. Валялось, свернутое в клубок, какой получается, если сначала все вынуть, а потом все вместе побыстрей запихать обратно. Такой клубок Мишка тоже уже видел – год назад. Только костюмы аккуратно висели на тремпелях, а галстуки – на веревочке.

Пересмотрев все, что было в шифоньере, Мишка решился вернуться к постели, к той, незастланной, залитой по подушкам и краю пододеяльника кровью. Крови было много. Она стекла от двух верхних углов подушки к середине, где задержалась во вмятине, расплылась кляксой, а дальше, на пододеяльник, стекла уже тонкой струйкой. Кровь была засохшая и казалась почти черной.

Мишка еще подышал возле окна, сглотнул и по темной лестнице спустился на первый этаж. В кармане он нащупал электрический фонарик-жужжалку, отец подарил, когда ездил в Крым. Мишка пожужжал, посветил под ноги. На лестнице лежал красный узкий ковер с каймой, на ковре в дергающемся луче жужжалки были едва видны редкие темные капли. В одном месте ковер сбился, здесь темных капель было много – на деревянных ступеньках, на перилах тоже была кровь… В большой комнате первого этажа было уже почти совсем темно, только от снега через окно шел слабый зеленый свет.

Мишка старательно задернул на всех окнах шторы из темного, кажется, красноватого плюша. В их московской квартире такие висели на дверях… Задернув шторы, Мишка начал жужжать фонарем. Свет упал на кожаные кресла, потом на абажур с высокой ножкой, на книжные шкафы, стеклянные двери которых были задернуты белыми занавесочками. В той самой непонятной печи без дверцы, с низкой решеточкой, лежала блеснувшая серым угольная зола. Мишка почувствовал, как холодно в доме, ноги в носках заледенели. Он стал ходить по комнате, стараясь наступать только на ковер, лежащий посередине.

В углу он увидел диван, такой же кожаный, как и кресла. На диване лежала простыня, почти не смятая, подушка в жесткой от крахмала наволочке, одеяло – клетчатый, такой же, как наверху, платок, только желто-коричнево-синий, кажется. Посередине комнаты стоял круглый стол, на столе две пустые бутылки с серебряными толстыми горлами и одна обыкновенная, в ней на дне светилась рыжая жидкость – глупый Колька никогда не видал коньяка, назвал вином. Стояли стаканы, тарелки с тонкими ломтями засыхающего сыра, маленькая баночка с икрой.

Мишка сел в кресло, поджал ледяные ноги, погрел их рукой. Закрыв глаза, немного подумал об отце. Долго думать не стал, уже совсем стемнело на улице, свет из-за краев штор почти не проникал, а дел еще надо было сделать много. Мишка и совсем бы не думал об отце, как старался не думать в обычное время, но вещи в шкафу наверху слишком были похожи на отцовы… Он вышел в прихожую, откуда дверь вела уже на террасу. Здесь на вешалке он увидел большое пальто и шапку хозяина дачи, комдивской шинели гостя не было. В углу стояла и палка хозяина, а еще глубже в углу, за этой толстой суковатой палкой с козлиной белой головой, Мишка увидел какую-то смятую бумажку, которую сначала даже не стал поднимать – отошел, посмотрел издали, чтобы запомнить, где она лежит. Бумажка – сильно смятый маленький голубоватый конверт-секретка – лежала так, что Мишка ясно представил себе: пока шинель была не снята с вешалки, увидеть этот голубой комочек было нельзя. А уж когда комдив снял шинель, здесь была такая толчея, что и тем более никто ничего не видел…

Не рассматривая, Мишка сунул конверт за пазуху, где уже лежала книга. Потом он вернулся в большую комнату. Очень хотелось сыру, но тошнило. Все-таки Мишка съел один кусок. Подумал, съел еще один, остальные сунул в карман, для матери. Можно будет сказать, что в школе Адька, сын материного директора, дал.

В большой комнате уже делать было нечего. Мишка еще, как полагается, осмотрел пепельницу, но ничего особенного не нашел: лежали окурки толстых папирос, вроде бы «Элиты», и еще низкая кучка крупного пепла, а рядом с пепельницей – трубка, блестевшая темным лаком. Мишка снова поднялся наверх. От сыра во рту остался вкус, Мишка опять подумал про жизнь с отцом, но совсем недолго. Залез зачем-то в карман серого пиджака – может, поймал краем глаза, что карман оттопыривается, – вытащил еще одну трубку, больше ничего. На мундштуке трубки сбоку было врезано светлое костяное пятнышко, рядом надпись – одно слово нерусскими буквами. Мишка на всякий случай надпись запомнил – было в ней что-то шпионское… И тут же заметил на коврике у незастеленной кровати третью трубку, с двумя пятнышками. Тот, от которого осталась эта черная клякса на смятой подушке, кого тащили по лестнице, пачкая ковер, кто пил с гостем в комдивской шинели коньяк, кто выбросил в окно книгу, – видимо, он курил в кровати эту третью трубку.

Мишка вздохнул – совсем за окном стало страшно темно, а в доме страшно холодно. Пора было уходить отсюда. Он вылез в окно и спрыгнул в снег – глупо надеясь попасть в валенки, в кино один попадал. Мишка провалился в снег, сразу окоченел окончательно и увидел свои валенки. Их держал в руках Колька. Рот у Кольки был открыт. Мишка впервые за последние три часа заговорил.

– Давай валенки, Колька, – сказал он.

Колька отдал валенки, Мишка их натянул, кое-как отряхнув носки. Ветер утих, снег больше не сыпался, вышла луна.

– Хорошо, что луна, – сказал Мишка. – Колька, ты обо всем молчи, ладно?

– Ладно, – сказал Колька. Он слушался Мишку не только потому, что учился младше на класс, но и потому, что никогда в Москве не был, а Мишка жил в Москве, ездил на метро. Кроме того, Мишкина маманя читала им вслух – слушать было куда приятней, чем читать самим, – про Гаттераса и Филеаса Фогга, про Черную Стрелу и узника замка Иф… Сам же Мишка умел замечательно ловко превратить в форт любой старый дровяник – не говоря уж о том, что один раз Мишка летал с отцом на аэроплане и видел сверху, может, даже Колькину деревню – правда, Мишка тогда был еще маленьким и почти ничего не помнил, а Колька вообще в это не верил. Но все равно Мишку слушался – верный Мишкин друг Колька Самохвалов, хозяйкин сын.