Александр Кабаков - Очень сильный пол (сборник)

Мишка сообразил минут через пять: идти надо все время в гору, чтобы чувствовался подъем, тогда обязательно выйдешь к деревне. И он старался идти в гору, налегая на палки, оскальзываясь лыжами, плюясь снегом, отогревая по очереди за пазухой руки. Потом он попробовал бежать в гору без отдыха – и задохнулся, но быстро согрелся. Потом снова пошел шагом и снова замерз.

Снова побежал – замерзли ноги: оказалось, что они по-настоящему и не отогрелись с тех пор, как ходил в носках по холодной даче. «Неужели это сегодня было?» – удивился Мишка. Теперь он шел в гору машинально, совсем не думая о снеге, о холоде, о темноте. Так же машинально вытащил из кармана оба Колькиных куска хлеба и сжевал их. Из другого кармана вытащил взятый для матери сыр, съел и его. И тут же испугался по-настоящему: какой же дурак съедает все запасы в первые часы? Но было поздно. Кроме того, Мишка уже начал думать о деле, это сразу отвлекло от страха. Он разгадывал первое дело Майка Кристи, он мог вот-вот разгадать его…

Мишка уже совсем замерз, руки болели, щеки стали неметь, и пальцы на ногах больно упирались в ремни креплений, когда он почувствовал, сначала совсем слабый, запах тухлого яйца. Он вышел к болоту.

И тут же разошлись тучи, снег пошел реже, почти совсем стих, и ветер угомонился, и зеленый луч луны – нитка с нанизанными на ней хлопьями снега – превратился в ясный и сильный свет. Мишка увидел, что он не просто вышел к болоту, а лишь чуть правее обычного места, отклонившись от лыжни всего метров на триста. Тогда он снял варежки, надел их на концы воткнутых в снег палок, вытер руками мокрое от снега лицо, подышал в ладони – и заплакал почти в голос. Он плакал минуты три, хотя все уже было в порядке, и даже хорошо – он оказался достоин самого Сайруса Смита, сумев в полной тьме найти дорогу по небольшому подъему и определившись по запаху болота. Но теперь он стоял и плакал – минуты три, а то и больше.

Через болото и поле он бежал на скорость, а пробегая мимо дачи, приостановился. В верхнем окне по-прежнему был виден неяркий свет, и Мишке показалось, что он услышал, как постукивает незапертая рама. Мишка прислушался. Рама скрипнула и тихонько стукнула еще раз.

В это время сзади громко хрустнул снег, и чьи-то руки легли Мишке на плечи. Мишка резко присел, вырвался и рванул с места не оглядываясь. Он понесся затаив дыхание, да так и не вздохнул, пока – метров уже с пяти – его не окликнули. Остановился, оглянулся из-под локтя. Тяжело переваливаясь в снегу бурками, в длинном тулупе нараспашку поверх шинели шел к нему районный уполномоченный милиции Федор Степанович Криворотов, с которым отношения у Мишки были самые лучшие. Мишка начал дышать уже почти нормально. Федор Степаныч подошел, покашлял и обратился к Мишке нелепо громким в ночной тишине голосом:

– Чего поздно гуляешь, Михаил Батькович?

– На станцию бегал, к Володьке Ильичеву, уроки узнавать, – быстро, но удачно не совсем даже соврал Мишка. Может, Криворотов видел его с Володькой…

– Ага, – непонятно, но безразлично сказал Криворотов. И снова покашлял. – Вот такие дела, дорогой камарадо Михаил. Чего-нибудь новенького почитать не дашь?

– Дам, Федор Степаныч. Вы «Таинственный остров» Жюля Верна не читали?

– Не приходилось. А из какой жизни книга? Не из итальянской?

– Нет, что вы… Это приключения американцев на необитаемом острове. Это о торжестве человека над природой, – вспомнил Мишка из журнала «Вокруг света».

– Ага, – снова безразлично сказал Криворотое. – Американцев, значит… Ну зайду на неделе, дашь про торжество. – Он развернул Мишку лицом к деревне, легонько подтолкнул и довольно громко пробормотал, когда Мишка уже встал на лыжню: – Торжество… Приехал в гости, бахнул из маузера друга… Самого на правеж, а тут случай. Хоть и не на мне числится, а все одно – неприятности… Торжество…

Тогда Мишка снова обернулся. Милиционер смотрел на него в упор с интересом, даже рот открыл, как парнишка.

– Что скажешь, Михаил? – вопрос прозвучал резко, будто не было до этого никаких неопределенно-безразличных вздохов и пустых «ага».

– Думаю, что вы неверно представляете себе происшедшее на даче, – тоже резко ответил Мишка. – Думаю, что вы ошибаетесь, так же как и те, кто занимается этим делом.

Криворотов смотрел на Мишку все с тем же выражением откровенного интереса. Вдруг сказал:

– Ты на дачу не лазил.

Именно сказал. Не спросил у Мишки – мол, не лазил ли ты на дачу, Михаил Батькович, а просто уверенно сказал. Мишка промолчал, даже не сообразив кивнуть в ответ. Криворотов усмехнулся:

– «Те, кто занимается этим делом, ошибаются»… Ошибаются… – И строго повторил: – Не лазил ты, а другим малым лазить отсоветуй – добра от этого не будет, понял?

Теперь Мишка наконец кивнул. Оба постояли молча. Мишка решил, что уже можно идти, но не удержался – спросил, уже толкаясь палками:

– Федор Степаныч, а ведь для вас все это не имеет значения, правильно? – И, не дожидаясь ответа, помчался к дому. Уже издали, на ходу, оглянулся в последний раз. Криворотов стоял на том же месте, на бугре, неподалеку от дачи. На фоне снега четко вырисовывалась его огромная фигура в широченном тулупе. И Мишке показалось, что милиционер утвердительно кивнул – и на последний Мишкин вопрос, и будто одобряя все Мишкины действия и догадки.

Через десять минут Мишка уже спал, забравшись на кровать под ватное одеяло, заняв материно место. Первый день расследования Майк Кристи провел с толком. Влажный конверт и слегка растрепавшаяся книга лежали под подушкой. Поработать с конвертом Мишка собирался рано утром. С книгой же приходилось ждать, пока мать вернется с дежурства и отоспится. Расследование шло отлично, и можно было многого ожидать от книги и от конверта. Возможно, что уже завтра Майк Кристи поставит заключительную точку в этом сложном и чертовски интересном деле, господа.

Мишка лежал под одеялом мокрый как мышь. Он заснул раньше, чем полностью высох пот.

Мать вернулась с дежурства, как обычно, в восемь утра. Мишкина мать выделялась в деревне не столько пообносившейся городской одеждой, сколько высоким ростом. Модные жакеты с меховой отделкой были давно большей частью проданы, оставшиеся как-то так налоснились от дров и коромысла, что сравнялись с ватниками и телогреями, ботинки и туфли изорвались, а подшитые валенки мать, как и Мишка, не снимала с ноября до апреля. Но рост – рост никуда не девался. Мать была выше не только всех баб, но и большинства мужиков. Соответственно и прозвище она получила мгновенно – Верста высланная. Под стать росту были у матери руки и ноги: обувь ее до сих пор была Мишке велика, а варежки и подавно. Вообще мать была крупна: в бедрах широка, темно-русые волосы – толстеннейшей косой, зубы – как у лошади и один в один – с голубым блеском. И если б не рост несуразный, не слишком большие, по здешним понятиям, водянисто-голубые глаза – пучеглазая, не слишком тонкие пальцы и запястья – гляди, переломятся, да, главное, не Мишка – вдовье приданое, то была б мать в деревне невеста не из последних, для вдовых конечно. И еще – если б не городская, грамотная до невероятия. Этого добра никому не надо.