Эрик Ломакс - Возмездие

Кормили хорошо, по высшему лагерному разряду. Пленные тайком приносили нам всяческие лакомства; мы литрами поглощали лимонный сок и с каждым днем чувствовали себя лучше. Исчезал иссиня-черный оттенок кожи, организм сам себя чинил, на теле начали проступать бледные пятна. Поразительно, до чего быстро происходит физическое исцеление; это как раз врачевание души требует времени.

Однажды утром в наш госпитальный барак без предупреждения пожаловала группа лощеных японских офицеров, а с ними и седовласый пижон-переводчик. С агрессивной бесцеремонностью нас осмотрели, задали пару вопросов врачу, объявили, что «неустранимых повреждений нет» — и удалились. Похоже, мы до сих пор были у них на особом счету.

Когда я с помощью Макея и Слейтера прошелся по своим вещам, то все оказалось на месте. За исключением одного-единственного предмета: моей вручную нарисованной карты Сиама и Бирмы с нанесенной трассой ТБЖД.

В четыре утра 7 октября 1943 года нас вдруг разбудили. В сумраке дверного проема маячили три-четыре молчаливые фигуры. Кое-что удалось разглядеть. Знаки различия на их воротничках были мне незнакомы, однако ошибиться я не мог: эти люди куда опаснее любой толпы ошалевших от пьянства унтеров. Они представляли собой нечто более холодное, более расчетливое, организацию, чья тень нависала над самыми жуткими кошмарами любого заключенного, кто только работал на ТБЖД. Кэмпэйтай заработал себе репутацию подстать гестапо. А в наших глазах и того хлеще, потому что мы лучше других знали, чем в 1930-е годы прославилась японская секретная полиция [8] Японская военная полиция кэмпэйтай была организована в 1881 году по образу и подобию французской жандармерии. Вплоть до аннексии Кореи в 1910-м она действительно выполняла функции обычной военной полиции, но затем стала присматривать за общественным порядком как внутри Японии (через механизмы МВД, хотя в стране имелась и отдельная гражданская секретная служба токубэцу кото кэйсацу ), так и на оккупированных территориях. В ее функции входили выдача пропусков для передвижения, разведка и контрразведка, пропаганда и контрпропаганда, продразверстка и контроль за карточной системой, вербовка на работы в метрополии и колониях, охрана тыловых объектов. Упразднена в 1945-м. В комплект униформы входила нарукавная повязка с двумя иероглифами кэмпэй в старом написании (справа налево). Название военнослужащего — кэмпэй . в Китае.

Снаружи ждал грузовик. Я вышел последним. Старался собрать свои немногочисленные пожитки, да только длинные шины на обеих руках вызывали боль при любом движении. Мак — что уже вошло в обычай за последние дни — помог уложиться. Выйдя из лазарета, я присоединился к остальным, и мы залезли в кузов. Уже светлело, когда мы проскочили главные ворота Канбурского лагеря. Не оставляла мысль, что эта поездка вполне может быть последней, и холодный свет зари подходил идеально.

Грузовик вновь отвез нас лишь на небольшое расстояние; мы двигались черепашьим шагом по кругам мучений. Теперь выяснилось, что нас доставили непосредственно в город Канбури. Машина шла параллельно руслу Мэклонга, по узкой улочке, застроенной длинными кварталами вполне солидных домов сиамских и китайских торговцев. Я не раз видел это место белым днем. Как правило, первый этаж отводился под лавку, склад и контору; на втором этаже жили хозяева. Возле одного из таких домов мы и остановились. Это было высокое строение со специальной защитной стеной, выходившей на улицу. Возле узенького входа вооруженный часовой. Вплоть до этой минуты мы и не догадывались, что у кэмпэйтая имеется местная штаб-квартира. Наша война вдруг резко поменяла характер: теперь оружием становились тайны, подозрительность и паранойя.

Нас согнали с кузова и торопливо провели по сумрачному коридору на задний дворик, который неширокой полосой тянулся до реки. Хотя глянцевый простор мутного потока раскинулся совсем близко, берега оказались слишком отвесными, а сама река протекала далеко внизу. По левую руку дворик заканчивался стеной, вдоль нее были устроены небольшие клетки: в длину метра полтора, ширина сантиметров семьдесят пять, высота менее полутора метров. Потолок сплошной, гладкий и твердый; на солнце работает как электроплитка. Передняя стенка была собрана из перекрещенных стволов бамбука.

Нам разрешили оставить при себе по одеяльцу, кружке для воды и майку с шортами, которые были на нас надеты. Остальные вещи, в том числе обувь, отобрали. Нас постепенно лишали последних крупиц личного достоинства и уже успели запихать чуть ли не в стойла.

Дверцы закрыли на замок, и мы остались наедине со своими мыслями. Я лег на пол, по диагонали. Во мне больше метра восьмидесяти, поэтому пришлось поджать ноги, а руки развернуть вверх, чтобы не придавить места переломов собственным весом. Впрочем, деваться было некуда. Хотя громоздкие шины и повязки ужасно мешали, стоять пригнувшись тоже не выйдет, да еще под самым потолком. От дикой жары перехватывало дыхание; солнце поднялось и словно высосало воздух из клетки.

Друг с другом мы не общались; о том, чтобы перекрикиваться, не могло быть и речи: в дворике стоял часовой с безжалостной физиономией, и длинный штык его винтовки отбрасывал тень на землю перед нашими клетками. Где-то ближе к полудню нам дали по чашке отчаянно пересоленного риса, слепленного в тяжелые, будто свинцовые комки. Вечером последовала новая порция этой обезвоживающей массы. Я отнесся к ней с крайним подозрением и старался есть как можно меньше. А вдруг они так пытаются нас сломать, жаждой довести чуть ли не до сумасшествия? Увы, вплоть до самого конца нас кормили два раза в сутки этим пересоленным рисом. Я все сильнее и сильнее страдал от голода, а уж пить хотелось ежесекундно.

Впрочем, я хотя бы ел не руками, а ложкой. Правда, ужасно длинной. Один из санитаров в Канбурском лагере примотал для меня ложку к палке, так что вся эта конструкция была в длину под полметра. Обычная ложка не годилась, так как я не мог вскинуть руки достаточно высоко, а японцам я, видимо, был еще нужен живым, вот мне и разрешили оставить этот удивительный столовый прибор.

Под вечер клетка превращалась в самую настоящую духовку. Красные — самые свирепые — муравьи ползали по стенам и по мне. Невозможность пошевелить руками сводила с ума: я ведь не мог смахнуть насекомых ни со спины, ни с ног.

Следующие несколько дней слились в нечто зыбкое. Я уже не замечал смены дня и ночи. В голове все путалось, порой я впадал в забытье.

Думаю, прошло наверняка не меньше полных суток, прежде чем начались допросы, — а вот дальше все в тумане. Как-то утром двое охранников отвели меня в главное здание. По пути я миновал другие клетки и видел в них сидящие на полу силуэты, но никто из них даже не шевельнулся. Очутившись внутри, я под толчки в спину проковылял по коридору и попал в комнату, сплошь обшитую деревом, какой-то темной тропической породой, отчего здесь вечно царило сумеречное настроение. За узким простеньким столом (тоже из темного дерева) сидели два японца.