Эрик Ломакс - Возмездие

Перебросившись парой слов с коллегами, он огласил приговор, хотя и подпортил торжественный момент своими свисающими усами, из-за чего вся сценка походила на некий фарс. Тью и Фред Смит: по десять лет тюремного заключения. Билл Смит, Слейтер, Найт, Макей и Ломакс: пять лет каждому.

Нас отвели в камеру, где мы вернулись к своей сидячей позе. Облегчение было столь сильным, что напоминало едва ли не восторг. Впервые после обнаружения приемников под канбурскими нарами Тью с нас сошла тень нависшей казни. Теперь мы сидели уже не как смертники, и радость Слейтера можно было чуть ли не пощупать в спертом воздухе камеры. Впервые мы позволили себе мысль, что, может статься, нашим физическим и психологическим пыткам и впрямь придет конец.

Через несколько дней после трибунала поступило распоряжение готовиться к очередному этапированию. Нам не сообщили, куда переводят на сей раз, зато приказали Тью остаться, и никакими хитростями не получалось выведать, отчего и почему. Вот уже во второй раз нашего радиолюбителя отделяли от группы, и мы отчаянно за него волновались. Позднее Фред рассказал мне, что Тью, не моргнув глазом, заявил седому переводчику в Канбури, будто собрал радио лишь потому, что якобы трудился на Би-би-си. В ответ тот несколько раз ударил его по голове плоской стороной сабли. Мы не исключали, что Тью успел допечь японцев своей активной непосредственностью; а может, они выбрали его для новых пыток и допросов. Или, скажем, окончательно сочли его слишком опасным. Не хотелось даже думать о той минуте, когда мы покинем эту камеру, а он останется в ней один-одинешенек.

Нас вновь заставили надеть обмундирование; пятерых заковали в наручники, а меня с моими шинами охрана сочла достаточно изувеченным и ограниченным в возможностях даже без «браслетов». Опять подали грузовик, и мы покатили по вымершим улицам Бангкока, на сей раз в направлении железнодорожного вокзала. При посадке в поезд наш диковато выглядящий коллектив опять привлек опасливое внимание горожан. Помнится, что пока я шагал по платформе, то с удовольствием разглядывал самый обычный, неказистый пригородный поезд и надеялся, что нам позволят сидеть как обычным пассажирам, раз уж мы теперь не просто какие-нибудь избитые военнопленные, а — бери выше! — заправский подрывной элемент по пути на каторгу. Увы, нас втолкнули в охраняемый вагон, который оказался хотя бы просторным и пустым: явный прогресс в сравнении с загаженной вонючей коробкой, в которой мы ехали из Сингапура в Банпонг чуть больше года тому назад. Охрана приказала нам сесть на пол в торце вагона. Мы побросали пожитки и устроились сверху. Слейтер высказал предположение, что нас отправляют в Японию; другие считали, что срок будем отбывать как трудовую повинность, под зорким наблюдением где-нибудь на ТБЖД, может статься, опять в Канбури Один из японцев положил конец дебатам, буркнув: «Сёнан…». Сингапур [9] На период оккупации (1942–1945) Сингапур был переименован в Сёнан («Свет юга») и играл роль метрополии для южных колоний Японской империи. . Итак, все по новой.

От Бангкока до Сингапура 1200 миль, и на свете есть куда более удобные способы путешествовать, чем сидеть на железном полу грузового вагона трое суток кряду. Но и такие условия были не в пример лучше тех, что мы испытали в роли заключенных. В кои-то веки японская бюрократическая машина поработала на нас. Как по волшебству на остановках появлялась еда, причем явно из японских полевых кухонь. Ели с охраной, можно сказать, из одного котелка. Это было лучшее, что нам досталось за последние два года.

Немощность Билла Смита в который раз сыграла с ним злую шутку; а может, это нас надо благодарить: за него порой становилось совсем уж неловко. Дело в том, что он страдал легким расстройством мочевого пузыря, и обычных остановок ему не хватало. Сортира для военнопленных, разумеется, в вагоне не имелось, и однажды Смита прихватило всерьез. Мы тут же стали прикидывать скорость движения, время до следующей остановки, есть ли смысл вывесить его за дверь с риском для жизни (это я предложил — правда, неохотно, — памятуя о собственном унижении на пути в Банпонг), но поезд шел слишком быстро, и мы побоялись, что не сможем Смита удержать. Тут он торопливо и горячо взмолился, чтобы мы поскорее хоть что-то решили. Употребить в дело личный котелок или кружку он отказывался, вот кто-то и посоветовал ему сходить по нужде в собственную обувь. Бедолага это и проделал, благо башмак оказался вместительным и непромокаемым. Ни капли не потерялось. Уж не знаю, какую еще похвалу можно придумать качеству работы нашей британской обувной промышленности.

Поездка вышла скучной, без приключений, да и мы, по правде сказать, были как сдувшиеся шарики, когда позволили себе выйти из нервного напряжения и неопределенности, что сковывали нас после ареста в Канбури. Конвой настаивал, чтобы мы не сходили с места — спиной к торцу вагона, — поэтому мы почти ничего и не видели сквозь распахнутую дверь, разве что какой-нибудь кусок леса на участке с резким поворотом. Старались спать под мерное раскачивание и стук колес, этот металлический метроном любого путешествия на поезде. Если только не вмешается некая могучая сила, мы на своем пути будем свободны не больше колес на стальной колее.

На сингапурский вокзал мы прибыли во второй половине 30 ноября и тут же попали в руки непривычно многочисленного отряда конвоиров. И по-прежнему ни малейшего понятия, куда нас доставят. Впрочем, когда грузовик набрал скорость, Билл Смит, который много лет прожил на этом острове и отлично знал город, негромко промолвил, что нас вроде бы везут в тюрьму на улице Утрам-роуд.

Остановились возле высоких серых ворот, вделанных в массивные стены с претензией под готику, — и стали ждать. Снаружи тюрьма ничем не отличалась от аналогичных заведений Британии, хоть в Лондоне, хоть в заштатном городке: типичная викторианская постройка, обнадеживающий символ закона и справедливости. Наконец громадные ворота распахнулись, грузовик въехал, громыхнули закрываемые створки.

Мы еще не догадывались, что закон и справедливость остались снаружи.

Нас провели в зону приема конвоируемых, где процедура была явно отработана до мелочей. Первым делом приказали раздеться и оставить наши жалкие вещички: любые предметы одежды, книги, фотографии… Мне, впрочем, разрешили сохранить ложку-переросток и очки, которые вынесли все, хотя и с известными потерями: они держались теперь на честном слове и лейкопластыре. Я так над ними трясся, будто от них зависела сама моя жизнь — и это вряд ли преувеличение, потому что после всего пережитого оказаться еще и полуслепым… По крайней мере, я мог верить своим глазам, а то ведь иной раз услышанное было нечеловечески жутким.