Василий Аксенов - Одно сплошное Карузо (сборник)

Мы не открывали нового искусства, но, явившись на сцену в послесталинские ошеломляющие годы, мы настойчиво вспоминали уже открытое дедами и отцами, и в этой настойчивости мы были охвачены пафосом возрождения. Этот пафос, принявший массовый характер (стоит вспомнить хотя бы «поэтическую лихорадку», джаз в котельных, «бульдозерную выставку» или бунт «Метрополя»), как раз и является необходимым элементом авангардного движения. Общий высокий уровень тоже возник как результат изначального вдохновения.

Слов нет, безобразно долго сидели в «молодых», так долго, что сейчас подходящая старость воспринимается как некая бестактность пред лицом литературной общественности: гады такие, «шестидесятники», все время их, видите ли, считали молодыми, а теперь они, вуаля, уже и старые! Тем не менее, старея и «постепенно холодея» [267], категорически не имеем ничего общего с возникшим в последнее время стереотипом «шестидесятника», комсомольца-рамоли с романтическими всхлипами.

Употребляя множественное число, я, конечно, имею в виду тех, кого сам считаю «шестидесятниками», просто предостерегаю – не подравнивайте в строку. Как прикажете освобождать площадку? Кричать: не читайте нас, не смотрите наших картин, не слушайте нашей музыки? Боюсь, что это поколение даже и когда полностью свалит, долго еще будет кому-то мешать, пока не придет другой возрождающий авангард.

Лучше все-таки не мешать, а помогать. Вадим Шершеневич, всю жизнь проведший в остервенелых групповых и поколенческих боях, вдруг, поразмыслив, произнес фразу: «Всем хватит места, чего толкаться?» Девяностые годы в некотором смысле являются не чем иным, как перевернутыми шестидесятыми, а шестерка и девятка могут образовать звено орнамента. Этой литературе сейчас может быть необходим длинный и унылый, силикозно-мокротный выдох. Новому воздуху пока некуда входить, прежде надо освободить альвеолы от продуктов распада. Ну а потом начинать жадно дышать и розоветь, возобновлять весь этот карнавал и джаз наших словесных утопий.

Пока что, начитавшись, то есть нахлебавшись, накирявшись и наширявшись «постмодернизму», стоит все-таки откупорить шампанского бутылку и уж если не перечитать «Женитьбу Фигаро», то поставить Вивальди «Четыре сезона». А-то взвоешь!

1992 (?)

После почти уже двух лет эмиграции, вероятно, можно претендовать на взгляд «изнутри». Не попытаться ли окинуть таковым литературные окрестности, раскинувшиеся нынче на огромных пространствах мира?

В метрополии нет более захватывающей темы для разговоров, чем эмиграция, и наоборот, мы здесь каждое утро перелистываем «таймзы» в надежде (чаще всего тщетной) найти литературные новости из Москвы. Конечно, нам здесь легче представить реальное положение вещей: помнит еще собственная шкура «руководящую роль партии». Оттуда гораздо труднее вообразить зарубежную русскую литжизнь, сужу по собственному опыту.

Предположим, в переделкинской ночи, заполненной шорохом коротких волн, одинокий литератор вылавливает сообщение такого рода: «В Нью-Йорке в издательстве «Серебряный век» вышел новый сборник прозы В. Аксенова…» Воображение немедленно вызывает к жизни кабинет пусть небогатого, но стильного издательства, интерьер по мотивам Одри Бердслея, шефа издательства с его мягкой улыбкой и бородкой клинышком. Увы, не ошибется воображение только в последнем, т. е. в шефе. «В портфеле издательства много других интересных произведений», – продолжает радио, и, конечно, невозможно представить себе этот портфель буквально, именно как объемистую тару чудесного энтузиаста Гриши Поляка, в которой он носит весь свой «Серебряный век».

Нелегко, конечно, москвичам и представить, что издательство «Ардис» с его штатом в четыре человека, включая хозяина и хозяйку, высится здесь, как колосс, среди славных эмигрантских начинаний.

Мера отрыва очень велика, а толщина советского войлочного занавеса основательна. Вот любопытный пример его эффективности. Американские путешественники недавно встретились с советскими писателями, и в разговоре выяснилось, что никто из последних не представляет себе внешности Леха Валенсы, ни разу не видел его портрета. С другой стороны, мы знаем, какие обратные результаты дают эта войлочная стена и тотальная пропаганда: США представляется как страна всеобщего счастья, безработица и преступность – это, конечно, их обычные враки, издательство «Серебряный век» тихо процветает на вершине небоскреба, Валенса проходит через толпу двухметровым Аполлоном.

Если же без пространственных искажений взглянуть на эмигрантскую литературную жизнь, то она, конечно, может показаться жалкой. Тиражи наши мизерны, издатели наши – это энтузиасты, трудящиеся в подвалах собственных квартир, гонорары, чтобы не показаться ничтожными, предпочитают просто отсутствовать.

Можно, конечно, утешиться сравнительной статистикой. Вот, предположим, роман выходит на Западе тиражом в 2000 экземпляров и расходится среди эмиграции третьей волны, которой, как известно, проживает в мире около 300 000. Не означает ли это, что такой роман разошелся бы в Советском Союзе тиражом в 2 000 000? Утешились.

По этому принципу эмиграция со страшной силой бьет метрополию числом писателей на тысячу населения. Вспомнив из Б. Слуцкого – «когда русская проза пошла в лагеря», – можно сказать, что сейчас русская проза пошла за кордон, если, конечно, не считать русской прозой этих партийных «деревенщиков». Русскому эмигранту быть писателем так же привычно, как китайскому – поваром. Предпочитаю не развивать опасную тему «Что лучше – китайская кухня или русская литература» и читателям этого не советую.

Как-то раз мы с приятелями пытались подсчитать, сколько писателей за последние годы оказалось либо во внешней, либо во внутренней эмиграции. Получалась основательная цифра, что-то около двух сотен, но вот недавно одна американская исследовательница, составляющая библиографию «Самиздата» и «Тамиздата», сказала, что у нее лишь в предварительном списке около полутора тысяч имен и по расчетам прибавится еще тысяча. Это, по сути дела, просто феномен второй культуры, а если измерить феномены параметрами, скажем, таланта или искренности, то культурам придется поменяться местами.

Словом, недостатка в пишущей братии явно не наблюдается. Наблюдается недостаток в братии читающей. Предложение катастрофически превышает спрос. Интеллигентный русский читатель подгибается под тяжестью книг. Эмиграция не может прокормить свою литературу, а остальное цивилизованное человечество пока что явно предпочитает продукцию беженцев другого, упомянутого выше, великого народа.