Василий Аксенов - Одно сплошное Карузо (сборник)

Сравнительно недавно я натолкнулся на статью господина Хазанова [272], в которой он запросто утверждает, что вся русская культура после 1910 года (смерть Л. Н. Толстого?) находится в состоянии полного упадка и в унижении перед культурой Запада. Русская культура, литература в частности, не выдвинула никаких новых идей, не предложила нового стиля, в лучшем случае имитирует западные духовные и эстетические движения.

Говоря в сослагательном наклонении, я бы предположил, что господин Хазанов высказывает несуразности. Даже и точка отсчета взята нелепо: ведь именно в это время возникло поразительное в своей творческой мощи явление, известное во всем мире как «русский исторический авангард». Откуда и пошла вся эта спираль, как не из наших болот? Не в московские ли театры ездили учиться парижские и лондонские режиссеры? Не от Малевича ли с Татлиным пошла танцевать современная промышленная эстетика? Не петербургская ли молодежь открыла чудеса абсурдной драмы за два десятилетия до Ионеско? Не Андрей ли Белый, а за ним и Мандельштам стали писать прозу, впоследствии названную «новым романом»? Без конца можно задавать господину Хазанову такие как бы обиженные, а на самом деле иронические вопросы, имея за спиной великолепную по высокомерию фразу Велимира Хлебникова: «…новаторы от Вержболово, что ново там, то здесь не ново…» [273]

Можно ли говорить о духовном упадке, когда именно в этот период русская культура противоборствовала коммунизму и дала, волей-неволей, такие примеры высоты духа, глубины философского поиска и мужества, какие другим и не снились?

Снова вспоминается ранний Б. Слуцкий: «…для тех, кто до сравнений лаком, я почести не знаю большей, как русский стих сравнить с поляком, поэзию родную – с Польшей…» В этом противоборстве, то смиренном, то воинственном, русская культура стала сражающимся отрядом христианской цивилизации.

Однако почему же у Хазанова возникла эта странная идея распада и отсталости после 1910 года? Мне представляются тут две причины. Во-первых, в том году кончился XIX век, то есть наше вчера, и начался XX, то есть наше сегодня. Трудно положительно оценивать время, в котором сам живешь и сам творишь, в самом деле трудно сказать современнику: «Вы гений, ваше превосходительство», ведь он носит такие же штаны, как и вы сами; да и в самом деле, ошибки возможны – часто в штанах оказывается не то.

Вторая причина, возможно, состоит в гипертрофированном комплексе неполноценности перед западной культурой. Вопрос серьезный, «комплексочек» этот издавна жив на Руси, а в советское время отчаянно усугубился. Вот еще один автор, господин Антонович, в журнале «Литературный курьер» попросту оглушает свою аудиторию, говоря, что вся современная русская литература поражена комплексом неполноценности, страдает неизлечимым провинциализмом перед лицом блистательного Запада.

Нельзя не сказать, что у Антоновича есть некоторые основания для такого суждения. В этой связи первое, что мне вспомнилось, – судьба покойного очень хорошего писателя Анатолия Кузнецова; я знал его с 1960 года.

В 1969-м он произвел сенсацию, попросив политического убежища в Англии. У этого побега была определенная трагикомическая подоплека, о которой в свое время достаточно поговорили, сейчас не хочется об этом вспоминать. Так или иначе, мы в Советском Союзе ждали, что Кузнецов, вырвавшись за зону, начнет выдавать книгу за книгой, однако этого не случилось – он попросту замолчал.

Спустя несколько лет в Москву дошло его интервью, в котором он с исключительной искренностью, сродни эксгибиционизму, раскрывал причину своего молчания. Оказывается, он был абсолютно подавлен превосходством английской культуры, каждый английский писатель казался ему небожителем, себя же он полагал жалким провинциалом, и это мешало ему держать перо.

Я как-то в писаниях своих придумал словечко «глухомания», оно как бы определяет и размещение персоны в пространстве, и состояние ума. В большевистском царстве «глухомания» развивается до абсурда, ибо она противостоит тому, чего они боятся, как черти ладана, – космополитизму, чувству открытого мира.

«Глухомания», конечно, не чисто русское явление, и в американской культуре, равно как и в английской, предостаточно провинциализма, приводящего к косности мысли и языка, хотя иногда, исключая из правил, дающего и художественные плоды – Фолкнер. Бежать из провинциализма можно только в космополитизм, на Елисейские Поля – где они располагаются? Прошу не путать с Елисеевским магазином.

Советчина в дремучести своей вырабатывает в людях, с одной стороны, нелепейшее чванство перед иностранцем («любой советский человек выше самого высокопоставленного буржуазного чинуши», Ленин или Сталин), а с другой – холуйский взгляд снизу на заезжих «олимпийцев». В литературе же советской и то и другое приобретает гиперболический характер.

У настоящей высокой русской культуры этого комплекса вообще не было. Пастернак, Ахматова, Кандинский чувствовали себя такими же европейцами, как, скажем, Сартр, Моравиа, Дали.

Наше литературное поколение все-таки следовало за «Петербургом» и «Египетской маркой», а не за «Цементом» и «Поднятой целиной», может, поэтому и у нас почти с самого начала отсутствовала всяческая униженность по отношению к Западу.

Что касается литературных влияний, то они распространяются в мире, как некая невидимая пыльца. Много раз меня просто брала оторопь, когда я обнаруживал в текстах, никогда прежде не читанных, общее с моими писаниями, а иногда просто совпадающее. Так было и с поляками, и с американцами, и с отдаленными японцами. Да и друзья в этом не раз признавались.

В шестидесятые годы мы познакомились со многими западными коллегами. Все это шло под водку, на фоне молодости и оттепели, казалось, что Россия опять уплывает в Европу через знакомые, как Сцилла и Харибда, Скагеррак и Каттегат. Не было ни высокомерия, ни пришибленности, мы смотрели друг на друга как на ровню, и западники старались нам помогать, так как понимали, что нами правят опасные остолопы. Без этой солидарности, надо сказать, без постоянного ощущения западного локтя мы бы пропали.

Был некий общий звук… Прошу прощения за нескромность, вспоминается собственное сочинение «Золотая наша Железка». Там есть такой момент, когда один герой читает вполглаза некий «довольно вялый американский роман». (Романа я не называл, но это была «Нежность – это ночь» Скотта Фицджеральда, который, я думаю, в сравнение не идет с его же замечательным «Великим Гэтсби».) Итак, Герой Моего Романа вполглаза следит за передвижениями Героя Его Романа: настроение плохое, усталость, механическое чтение… Г.Е.Р. заходит в ресторан на Елисейских Полях, и там с ним происходит что-то совершенно неразборчивое, имеющее отношение к абсолютно забытому сюжету. Затем он выходит на волю и видит, что за время его пребывания в сюжете резко изменилась погода и сейчас северо-западный ветер тащит низкие тучи и раскачивает деревья над густой толпой, идущей вдоль Елисейских Полей. Прочитав это, Г.М.Р. испытал смесь ужаса и восторга, так остро он в этот момент почувствовал все содержание этой простой фразы, так все мгновенно вдруг увидел и со вспышкой таинственной энергии пережил. Этот феномен – можно назвать его «звуком Елисейских Полей», – на мой взгляд, и движет космополитическую стихию литературы.