Василий Аксенов - Одно сплошное Карузо (сборник)

Этот вид романа, равно как и тип автора, очевидно завершился на писателях нашего поколения, как в России, так и в Польше, так и в эмиграции, так и в Англии («энгри-янг-мэны»), так и в Америке («битники», Бэрроуз, Апдайк и Рот). В шестидесятые годы роман самовыражения достиг своего пика. Очевидно, и сам жанр романа к этому времени достиг высшего предела, акмэ. Потом роман начал вступать в зону медленного, но неумолимого упадка. Внезапно было замечено, что читающая публика теряет энтузиазм по отношению к роману самовыражения, а полумифические фигуры «писателей XX века» в их широких твидовых пальто с фляжками виски в карманах приходятся уже не ко двору, сродни персонажам далеких киносезонов.

Новые имена на книжном рынке сегодня не представляют, как прежде, ни художественных, ни идеологических, ни даже поколенческих групп. Никаких «движений» в литературе больше не существует, поскольку байронизм в новеллистике выдохся и никто не жаждет больше создать новый тип романа самовыражения. Конечно, хотелось бы, чтобы Том Кленси сказал: «Ядерная подлодка – это я!», однако сомнительно, что этот автор склонен к столь сильной исповедальности.

Вместе с упадком жанра угасают и творческие амбиции авторов. Даже литературная ярмарка тщеславия, похоже, становится явлением прошлого. Несколько лет назад Джонатан Ярдлей справедливо заметил, что нынче никто не стремится выбиться в первые номера, утвердиться в неоспоримых гениях. Похоже, что даже и время таких едких замечаний ушло в прошлое. Байронический автор-герой превращается в рычажок индустрии, ему сейчас нужна только своевременная хорошая смазка. Не помню, чтобы за два последних десятилетия какой-нибудь роман произвел сенсацию за пределами списка бестселлеров.

Раньше ведущий романист имел клуб своих преданных поклонников, которые старались не пропустить ни малейших изменений в его развитии, которые понимали все, что он хотел сказать в тексте, между строк и за текстом. В тоталитарном Советском Союзе существовал своего рода заговор между писателем и его читателями. Юрию Трифонову стоило только мигнуть, и немедленно перед его подлинными читателями выстраивалась сложная парадигма аллюзий и иллюзий. Активный читатель мог прочесть намного больше, чем было напечатано, найти массу оттенков в светотени композиции и синтаксиса. Так благодаря цензуре возникал особый утонченный стиль. Хемингуэю не надо было ничего прятать, однако и он втащил в роман свой пресловутый «айсберг».

Специфическими чертами романа самовыражения являются его открытость («даль свободного романа»), его постоянное обращение к читателю с приглашением к соавторству или, по крайней мере, к собутыльничеству; они создавали уникальную стилистику, завораживающую поклонников жанра. Андрей Белый признавался, что он пишет романы не для широкой публики, а для «активного читателя», то есть соавтора. Этот гипотетический художественный читатель читает не только глазами, то есть не пробегая страницы в поисках разных историй или нравственных проблем, но и губами, то есть проборматывая текст, предложение за предложением, слово за словом, испытывая наслаждение прозы.

Где они, эти «активные читатели» теперь? Их число скукоживается, как шагреневая кожа. Несколько лет назад Филип Рот с горечью высказался по поводу качества и количества читательского круга Америки. В этой стране, сказал он, осталось всего 27 498 стоящих читателей. Подсчитать было нетрудно: именно столько экземпляров его книги было тогда продано.

Что там говорить, современный человек не способен сконцентрироваться на печатных образах, не говоря уже о способности наслаждаться словесным искусством. Он живет в мире постоянного отвлекающего попискивания, чириканья, бормотания и подсвистывания – мобильники, пейджеры, лэптопы, сиди и дивиди, – в постоянном потоке пестрого мелькания видеоклипов и интернетовских конфигураций; все это не может не затормозить воображения. Роман-книга в этом бардаке пустяковых образов возвращается к своей исконной рыночной развлекательной сути и стремительно дешевеет. Именно на этом стыке возникает деконструкция жанра и увядает феномен авторства.

Появившись приблизительно четыреста лет назад на базаре как товар и просуществовав в этом качестве два столетия, роман был захвачен образованной элитой и неуправляемой богемой. В последующие два столетия этот товар терял свои товарные качества, превращался в роман-байронит, привлекая активного читателя своими новыми, доведенными до совершенства демиургическими чертами. Нынче, когда в человеческой психологии произошли столь существенные сдвиги, когда процесс демократизации, или скорее «охлосизации», приобретает глобальный характер, роман начинает свой постепенный, но неумолимый спуск с вершины карнавала к своей первичной сути, к состоянию «коммодити», то есть товара на огромном мировом рынке и дальше к помойке. Байроническая элита «художников слова», «властителей дум», «авангардных экспериментаторов» сходит на нет, роман самовыражения выходит из моды, цикл этого жанра приходит к своему завершению.

Недавно мне попалось на глаза интервью хозяина и руководителя одного из самых влиятельных французских издательств. Настали новые времена, говорил он. У публики другие запросы. Она ищет рассказчика, а не экспериментатора. Нынче мы бы не стали печатать наших авторов прошлого. И он назвал несколько имен, в свое время создавших его издательству блестящее реноме.

Я вырос в социалистическом мире, где нам с самого начала пытались вмонтировать в башки основной лозунг: «Литература принадлежит народу!» Грубая ложь, литература в СССР никогда не принадлежала народу, партия была хозяйкой. Только на Западе я увидел, что литература действительно принадлежит народу, потому что народ платит наличными.

Россия как самая молодая капстрана составляет пока некоторое исключение. В течение долгого времени у нас, несмотря ни на что, роман, то есть большая книга вымысла, художественная литература, был становым хребтом того, что мы называли «духовная жизнь». С отменой цензуры и всех ее институтов публика жадно устремилась к прежде запрещенным титулам. Тираж толстых журналов подскочил до сотен тысяч. Вскоре, однако, возникло пресыщение, и рынок, этот новый феномен российской жизни, немедленно ответил на новые запросы лавинами книжного мусора, неуклюжими «триллерами», слащавыми любовными историями в духе американских титанов пера Сиднея Шелдона [310]и Даниэлы Стил [311].

Нынче появились признаки новой пресыщенности, и большая часть публики обратилась к «серьезным книгам», то есть к «нон-фикшен». Все же осталась еще довольно заметная прослойка аудитории, которая старается быть в курсе «литературного процесса», то есть движения постсоветского постмодернизма. Увы, внутри этого движения мы видим признаки мутных мутаций, когда желание заявить метафизическую переоценку ценностей превращается в назойливый, едва ли не графоманский повтор уродства и гиньоля.