Василий Аксенов - Одно сплошное Карузо (сборник)

Замечательно то, что все шесть самых первых лауреатов «Триумфа» представляли древнейшие, то есть самые исконные формы человеческого творчества. Философ и толкователь искусств Сергей Сергеевич Аверинцев соединял наше время с Ликейской школой Аристотеля, а то и с еще более ранними временами Платона. О нем член жюри Андрей Битов сказал, что его поражает сам феномен этого человека. По его мнению, Аверинцев, как человек родившийся в советских тридцатых, просто не мог обладать тем знанием, которым он обладает. Сквозь гриппозную, отчасти даже немного уютную, меланхолию до меня долетели странные слова этого философа. Получая эту премию, сказал он, я не уподобляюсь римскому триумфатору, то есть не поднимаюсь по лестнице, а опускаюсь. Поиск катарсиса в данном случае ведет вниз.

Из Гамбурга для получения «Триумфа» прилетел композитор Альфред Шнитке. Я представляю здесь нерусских русских, сказал он на церемонии. Всю жизнь его затирали профессионалы из отдела музыки ЦК КПСС и Союза композиторов СССР, всю жизнь его обвиняли в формализме и упадничестве. Теперь, больной и гениальный, он уже принадлежит не только нам, но и всему миру, но, к счастью, для нас, все-таки еще и нам, нерусским русским, русским русским и полурусским русским.

Еще одним представителем древнейших форм искусства был художник Дмитрий Краснопевцев. Ноги уже не носят этого старого стоического человека, а являются тяжелым грузом. С большим трудом ему помогли подняться на сцену. Я не раз взглядывал на его лицо. Оно сияло детской чистотой. Такое лицо было у Генри Мура и иногда у Пикассо. Художник «подполья» Краснопевцев пронес сквозь все свои годы отверженности все свои годы приверженности – кисти, краскам, раковинам, сосудам, камням, корням деревьев.

Древние корни театра в славянских языках замечательно передаются чешским словом «дивадло» и сербским «позориште». Лев Додин и его жена актриса Татьяна Шестакова представляли на конкурсе «Триумфа» свое «дивадло-позориште», а именно Малый драматический театр Санкт-Петербурга, где они замечательно разыгрывают свою, извлеченную из Достоевского, драматургию. Где еще искать драму, если не в прозе Федора Михайловича, словно компьютер начиненной неистощимым театральным богатством.

И, наконец, искусство, о котором можно, перефразируя Ленина, сказать: «Из всех искусств для нас древнейшим является балет». Он, разумеется, был представлен самой молодой и самой подвижной триумфаторшей Ниной Ананиашвили. Отдавая всю дань классической школе Большого театра, представительницей которой является Нина, не грешно все-таки будет сказать, что в ее танце ощущается время, когда никаких еще школ не существовало, а шумели только своими кронами театры аттических дубрав.

Сознательно или подсознательно так получилось, но в конкурсе «Триумфа» представители исконных форм искусства оттеснили модерн в лице, скажем, романистов или киношников. Для начала это может быть и справедливо, хотя я жалел, что премии не получил мой друг Войнович и уникальный артист сегодняшнего дня, концептуалист Илья Кабаков, чья инсталляция «Десять персонажей», являющаяся чем-то средним между живописью, декорацией, поп-артовой скульптурой и романом, в настоящее время с успехом демонстрируется в разных странах.

После вручения премий по соседству с Бетховенским залом и в не меньшей элегантности состоялся прием, на котором присутствовала, что называется, «вся Москва». Подавали шампанское, но, к сожалению, не подавали капель от насморка. На этом приеме я узнал еще об одной премии, взбаламутившей литературную столицу. Это была английская премия Букера за лучший русский роман года, и состояла она тоже из довольно увесистой суммы в десять тысяч английских фунтов. Если добавить к этому еще слово «стерлинги», то вообще задрожишь. Вопреки прогнозам и почти сбывшимся надеждам премию получил малоизвестный романист Марк Харитонов. Лауреат, весьма скромный человек в непритязательном свитере, тоже присутствовал на приеме. Это меня в некотором смысле удивило, потому что как раз незадолго до отъезда я начал читать его роман, еще не зная, что попал в самую точку.

Звучит, может быть, парадоксально, но в зимней Москве 1993 года вовсю шел артистический сезон. Премии вручались не только перечисленным, но и многим другим, в частности режиссерам, актерам, композиторам и сценаристам на конкурсе «Ники» и фестивале «Кинотавр». Каждый день происходили премьеры и вернисажи, сборища бардов и читательские конференции.

Два года назад, в январе 1991-го, казалось, что художественная жизнь впадает в полную летаргию, вечная мерзлота умирающего коммунизма пронизывала все клетки съеживающегося общества. Не тут-то было. Все снова, кажется, приходит в движение, и если «товарищам» не удастся вернуться к «ленинским нормам жизни», Москва еще снова себя покажет. Этому полю не быть пусту.

1993

Вконце июня я неожиданно для себя оказался вовлеченным в тяжбу Литературного фонда с властями независимой Латвийской Республики. Предметом тяжбы был знаменитый литфондовский Дом творчества «Дубулты», где я в свое время провел немало довольно творческих дней и ночей.

Не буду здесь рассказывать о том, как непросто сложились мои отношения с советскими писательскими организациями. Скажу лишь только, что года два назад еще существовавший тогда СП СССР предложил мне восстановить членство. Я отклонил тогда это предложение, поскольку считал СП СССР истинным порождением сталинизма и ублюдком соцреализма. Вместо СП СССР я вступил в Московское отделение ПЭН-клуба, увеличив таким образом число моих пэнклубовских членств до шести, включая и членство в Американском ПЭНе писателей в изгнании. За это время в российских издательствах вышло по крайней мере семь книг моей прежде запрещенной прозы, таким образом я и без СП СССР вернулся в общество отечественных литераторов.

Что касается СП СССР, то он, как известно, раскололся на некоторое, до сих пор мне неведомое, количество писательских группировок. Исчезло из обихода и наименование «Литфонд СССР». Вместо него мы сейчас имеем «Независимое международное агентство Литфонд», которое, с одной стороны, является как бы правопреемником прежней могущественной организации, а с другой – как бы не имеет к ней никакого отношения.

Теперь о предмете тяжбы. Трудно в связи с Дубултами не вспомнить строки Александра Блока, адресованные к Пушкинскому дому. «Имя Пушкинского дома / В Академии Наук / Всем приятно и знакомо. / Не пустой для сердца звук». Так и «Дубулты» не пустой звук для писателей, и в частности для писателей моего поколения, особенно для той группы, что стала тридцать лет назад собираться здесь на зимних дюнах, над замерзшим заливом, под вечно гудящими латвийскими соснами.