Андрей Остальский - КонтрЭволюция

И первый день, когда за ним приехала черная «Волга» с номером «МОС», новенькая, блестящая, со шторками на заднем стекле — тоже забыть невозможно. Ощущение тихого ликования, когда в первый раз, робко еще, усаживался на заднее сиденье. Ведь разъездными машинами из гаража ЦК не раз приходилось пользоваться и раньше, но он в этих случаях всегда устраивался рядом с шофером. Другое дело — персональная, закрепленная за ним лично, с двумя водителями, работающими по очереди — с раннего утра до поздней ночи. В такой машине полагалось сидеть только сзади.

Навсегда запомнил Фофанов, как он впервые входил в здание на Старой площади заместителем заведующего. И солнце сияло, и еще вчера лишь важно кивавшие издалека коллеги теперь радостно улыбались, его приветствуя. А кабинет! О-о, каково это было — войти в это просторное, светлое, красивое помещение хозяином, разбираться с многочисленными «вертушками» и телефонами на боковом столе. И вон она — малозаметная дверка за спиной, ведущая в комнату отдыха, с диваном и с туалетом. А перед кабинетом — предбанник. А там — вежливая, эффективная, но беспощадно защищающая его интересы Валя, секретарша. Немолодая и некрасивая — но это и правильно, это так и должно быть.

Как ярко, как явственно ощущал он в тот момент жгучее прикосновение, приобщение к большой, даже страшной, мистической силе.

В тот момент он совсем не думал о большем, от замзава отделом до члена Политбюро — дистанция космическая. Мало того, в каком-то смысле эта должность — тупиковая. Потому как, по неписаному закону, заместители очень редко становятся заведующими, а заведующие — секретарями. Но с Фофановым все получилось нестандартно.

Не успел он опомниться, как оказался в кресле главного редактора «Правды».

Поначалу Фофанов несколько волновался: все-таки это не шутка, выпускать ежедневную газету. Но потом выяснилось, что производственный процесс касается его опосредованно. От него требовалось лишь председательствовать, надувать щеки и время от времени с величайшей уверенностью изрекать что-нибудь значительное на редакционных совещаниях. Более важной частью его работы была представительская деятельность — вращение в высших кругах ЦК. Нейтрализация враждебных поползновений противников покровителя. Увертывание от наездов соперников и так далее. А в самой газете работал четко отлаженный механизм подготовки номера, почти не дававший сбоев. Отделы готовили и редактировали материалы в номер и в загон. Следили за тем, чтобы они были идеологически выдержаны, и главное — согласовывали их с отделами ЦК. Секретариат размещал материалы на полосах и собирал номер, а дежурный заместитель главного и член редколлегии с орлиной зоркостью следили за общей картиной.

Был в этой системе и минус: случись большой прокол, в ПБ все равно винить будут главного редактора, хотя реально у него было мало возможностей такой прокол предотвратить. К счастью, почти ничего серьезного за время фофановской вахты не произошло. Ну, перепутали имя с фамилией афганского лидера, ну, опубликовали фельетон с непроверенными сведениями, доведя до самоубийства ни в чем не виноватого провинциального врача. И еще что-то в этом роде. Все это считалось ерундой, не уровня главного ошибки. Ничего подобного тому, что в то же самое время произошло в «Известиях». Бог миловал.

А в «Известиях» случилось вот что. На Мавзолее во время первомайской демонстрации все члены политбюро, кроме Саматова, стояли в шляпах. Дежурному заместителю тамошнего главного это показалось политически неправильным, и он велел знаменитому Миронцу — мастеру ретуширования из отдела иллюстраций — привести Саматова к общему знаменателю. Что тот, приняв, по обыкновению, на грудь грамм двести, и сделал, как всегда, с неподражаемым мастерством. То есть возникшая на голове Саматова шляпа никак, ничем не отличалась от шляп его коллег по Политбюро. Проблема была в другом: Миронец под влиянием алкоголя, а дежурный зам от старости и усталости не заметили, что в руке у ответственного товарища имелся еще один головной убор, точно такой же, какой пририсовал ему мастер ретуширования.

Ярости Саматова не было границ. «Это какого же идиота вы из меня сделали? — орал он по «вертушке». — Не где-нибудь, на Мавзолее стою, в святом месте! С двумя шляпами, получается, явился — одну на голову надел, а другую в руке держу! То есть член Политбюро у вас из ума выжил, так это люди понимать должны, да? Нет, это не просто так, это политическая диверсия, твою мать!»

Что мог лепетать в ответ несчастный главный? Только что-нибудь жалкое, вроде «примем меры», «примерно накажем» и «больше не повторится!». Вопрос обсуждался на Политбюро, и Саматов настаивал, что произошедшее свидетельствует о том, что главный «Известий» не контролирует ситуацию в собственной газете.

У Фофанова, слава богу, ничего подобного за время его правления в газете не было.

И вообще, если задуматься, везло ему все эти годы необыкновенно. Такая пруха, даже страшно. Будто подпирал его не только будущий Генеральный, но и какая-то еще другая, высшая сила. От «Правды» до секретаря ЦК по идеологии был только один шаг, а потом сразу несколько высших сановников поумирало, а Носенко выбыл по причине тяжелейшего Альцгеймера. Бедняга стал забывать, где находится и зачем. Довольно долго это терпели, тактично не замечая, но потом все-таки Генеральный решился и подсунул ему бумажку с просьбой о выходе на пенсию. И тот даже сумел ее как-то, путаясь в словах и буквах, зачитать — видно, под ремиссию краткосрочную попали. И, сам не веря своим ушам, слушал Фофанов, как Генеральный на пленуме предлагает избрать его в Политбюро — сразу полным членом, без кандидатства!

А теперь вот везение, кажется, кончилось. Как будто сдулся воздушный шарик. Летал себе, летал, все выше забирался. А потом вдруг образовалась где-то невидимая дырочка. И все, привет горячий!

Вот так размышлял Фофанов, лежа в огромной отдельной палате в спецбольнице на улице Грановского.

Самая привилегированная больница великой державы выходила на Манежную площадь наглухо задраенными воротами и дверями, вызывая у проходящих граждан некоторое недоумение. Внутри же — охрана на охране, сигнализация на сигнализации. Постороннему сюда никак не проникнуть.

А потому Фофанов спокойно реагировал на странного гостя — совершенно с ног до головы забинтованного человека, который после вечернего обхода врачей вдруг появился у него в палате.

Фигура была настолько нелепая, что Фофанов чуть не рассмеялся. Что было бы бестактно, даже грубо: товарищ же явно страдает! И вообще, что же могло такое произойти, чтобы вот так пришлось его забинтовать, гадал Фофанов. Одни глаза только и видны. Просто невообразимо! Причем, по идее, с постели вставать в таком состоянии нельзя, тем более по чужим палатам шастать. «Наверно, это он в бреду», — предположил Фофанов.