Андрей Остальский - КонтрЭволюция

— Еще не хватало! А вообще с тебя, нахал, станется… Но послушай, почти двадцать лет прошло… Что она может знать?

— Так в чем все же проблема? В том, что она — овощ, или что двадцать лет прошло?

Ульянов помолчал, видимо, что-то взвешивая. Сказал:

— Ладно. Побудь у аппарата еще одну минуту. Я тебе сейчас перезвоню.

И положил трубку.

Софрончук сидел и напряженно смотрел на аппарат. Долго, бесконечно долго — целых сорок пять секунд ждал он этого все в жизни решающего звонка…

Но вот — наконец! Софрончук схватил трубку…

— Значит, так. Повезло. Не успели ее еще ничем таким накачать. Очередь там, понимашь… Сейчас ее привезут на Толстого в моей машине. Но ты-то сам чего рассиживаешься? Дуй наконец туда!

— Есть дуть туда, товарищ генерал! — На этот раз Софрончук звучал действительно бодро. Он был счастлив выполнить приказ своего командира.

«Овощ или не овощ?» Софрончук глядел на Наталью Шонину и не знал, что и думать. С одной стороны, глаза безжизненные, хотя при этом по-прежнему изумительно красивые и загадочные, все с той же завораживающей бархатной глубиной… Но цвет переменился, они теперь гораздо более темные, карие, и главное — загадочности в них стало больше, чем хотелось бы. На грани безумия… или за гранью уже? И эта серебряная копна волос… По-своему красиво, даже эффектно. Но сексапильной ее теперь уже не назовешь… Жутковато даже рядом стоять, не то что…

С третьей стороны, человек пережил сильнейший шок, с любым могло бы в такой ситуации что-то вроде контузии случиться. Может быть, нужно немного терпения, немножко ласки, понимания… Надо просто выждать, дать человеку прийти в себя… Передохнуть. А они сразу — Кащенко… У них всегда так: чуть что, так Кащенко… А сам-то Петр Петрович, между прочим, революционеров в психушках прятал от царской власти, и ничего такого страшного им не колол, и электрошоков не делал… А теперь что?

Присланная Ульяновым команда расползлась по огромной квартире Фофанова и потрошила все подряд, не церемонясь. Но все равно было понятно, что полноценного обыска за такой короткий срок не сделаешь. Неважно: главное было — сейф, обнаруженный за какой-то картиной импрессионистского стиля в кабинете.

«Во как, да он декадент у нас, секретарь ЦК по идеологии… хоть и бывший», — подумал Софрончук.

— Это Константин Коровин, называется «У балкона». Копия, конечно, но отличного качества! Оригинал я в Третьяковке видел, — сказал молодой майор, возглавлявший ульяновскую команду.

Картину легко отодвинули в сторону, эксперт-«медвежатник» приставил к передней стенке прибор, похожий на докторский стетоскоп, и принялся вертеть кодовый диск. Слушал, слушал, пытался вычислить комбинацию цифр. В старых моделях, поговаривали, это делается запросто — всего за несколько минут. Но с таким хитрым устройством эксперт столкнулся впервые. «Не выйдет у него ничего», — понял Софрончук.

— А по-простому вскрыть автогеном или что там еще теперь используется в таких целях — нельзя, что ли? — спросил он.

— Нет, — покачал головой специалист. — Во-первых, стенка толстенная, чуть не полметра легированной стали, а во-вторых, что важнее, при попытке такого грубого вскрытия почти наверняка сработает взрывной механизм.

Наталью Софрончук усадил в одной из гостиных, в той, что поменьше. Налил ей чаю, но она сидела неподвижно, никак не реагируя на происходящее. У Софрончука сил не было на это смотреть, ему было почти физически больно. «Это, наверно, называется: сердце щемит», — думал он.

Время от времени он прибегал ее проведать, садился рядом, пытался с ней разговаривать, звал ее ласково по имени, но она не откликалась.

И он, закусив губу, убегал дальше — по сыскным делам.

Наконец, «медвежатник» сложил свой стетоскоп. Покачал головой огорченно. Нет, никак. Наука бессильна. «Сколько должно быть цифр?» — спросил Софрончук. «Шесть» — отвечал эксперт.

Софрончук пошел в гостиную к Наталье. И удивился, увидев, что там произошли изменения. Она стояла у книжного шкафа, ухватившись за его ручку, точно боялась упасть. Глаза ее теперь смотрели осмысленно, в них отражалась какая-то сильная эмоция — по крайней мере, так показалось Софрончуку.

— Наташа, что случилось?

Она медленно повернула к нему голову, посмотрела, как на незнакомца, в этом взгляде было удивление. Вопрос: а это еще кто такой? Потом она, кажется, как-то разрешила его для себя.

И вдруг заговорила. Каким-то, правда, придушенным, странным голосом, совсем не похожим на ее обычное звонкое контральто.

Софрончук обрадовался необычайно, ведь овощи не разговаривают! Кащенки были посрамлены. Правда, говорила она вещи совсем странные…

— Он умер, — сказала она.

— Кто, кто умер, Наташа?

— Гриша умер.

Она заплакала.

— Наташа, я очень рад, что тебе лучше, — сказал Софрончук и сам удивился тому, что вдруг перешел с ней на «ты». Но говорить «вы» он ей почему-то больше не мог. — Что касается Григория Ильича, то он в больнице, в ЦКБ. В КФН — это расшифровывается, как Клиника функциональных неврозов. Подлечат его там и выпустят.

Наташа мотала головой: нет. Не выпустят.

— Я вспомнила: он умер.

Софрончук взял ее за руку, усадил в кресло. Сказал:

— Сейчас налью тебе еще чаю. Успокойся, я точно знаю: товарищ Фофанов в больнице! Его, наверно, даже можно будет навестить… Но не сейчас, разумеется, а некоторое время спустя, когда ему будет лучше…

— Нет, вы ошибаетесь. Он умер, я точно помню, — тихо сказала Наташа.

Софрончук махнул рукой: пусть будет так. С больной не надо спорить, ей может стать хуже.

Быстро пошел на кухню, налил еще чаю из термоса — для Наташи, и еще одну чашку — для себя. Вернулся, сел напротив нее за журнальный столик. Она пила чай большими глотками, беззвучно плакала, а он смотрел на нее, пытаясь понять, насколько она способна к серьезному разговору и, главное, сможет ли она ему помочь. Он, конечно, блефовал слегка в давешнем разговоре с Ульяновым, но теперь, когда Наташа здесь и снова способна говорить, почему бы не попробовать? Правда, насколько она может на самом деле здраво рассуждать, и расскажет ли то, что действительно происходило, а не пригрезилось, вот это было непонятно. Фантазия насчет смерти Фофанова, да еще в форме воспоминания, не внушала особого оптимизма. Но терять, собственно, было нечего.

— Наташенька, — сказал он вкрадчиво, — мне очень нужна ваша… твоя помощь… Поможешь?

Она смотрела в сторону, но вроде кивнула. Или это ему только показалось?

— Мне нужно угадать комбинацию из шести цифр, которая была бы дорога Григорию Ильичу… Мне почему-то кажется, она может быть как-то связана с вами… с тобой. Подумай, пожалуйста, что это могло бы быть, хорошо?