Андрей Остальский - КонтрЭволюция

Наташа снова кивнула, но тут в дверях показалась озабоченная физиономия майора — знатока живописи. Софрончук вышел к нему в коридор, и тот сразу зашептал:

— Шеф звонил, очень нервничает. Говорит: Смотряев вот-вот здесь покажется, просто с минуты на минуту. Поэтому заканчивайте скорей, говорит. Пусть, в крайнем случае, сейф взорвется к едрене фене. Лишь бы Смотряеву не досталось.

«Ага, — подумал Софрончук. — Так вот кто, оказывается, враг, шпион иностранный, от которого надо секреты беречь — комендант Кремля! Боишься, боишься, товарищ Ульянов, опасаешься, что про дела твои что-то в дневнике окажется, и это что-то прямиком на стол к Генеральному попадет!»

Но вслух сказал:

— Сейчас. Мне нужно еще пару минут, буквально.

— Я предложил попробовать набрать дату дня рождения Фофанова, — сказал майор. — Наш сейфовый эксперт, правда, не согласен, считает, что использование такого кода маловероятно. Слишком на поверхности лежит. Жаль, нет у Фофанова любимой внучки или внука, в таких случаях чаще всего их вспоминают. Я думаю рискнуть для первого раза попробовать день рождения жены, потом свадьбы…

— Нет, ни в коем случае! — вскричал Софрончук. — У них с женой… ну в общем, это просто исключено!

— Есть другие какие-то идеи?

— Есть — наберите 090441.

— Что это за цифры?

— Неважно… Наберите.

Это был день рождения Наташи Шониной. Софрончук помнил его наизусть — с тех пор, как прочитал ее личное дело.

Майор пожал плечами, пробормотал: «Под вашу ответственность» — и пошел выполнять. Софрончук встал на пороге кабинета и стал ждать результата.

Майор протянул руку, стал прокручивать диск…

Ничего.

— Ответ неверный, — сказал он с оттенком злорадства. — Еще есть варианты?

— Будут — минуты через три, — отвечал Софрончук.

И пошел в соседнюю комнату, где его ждала Наталья.

Слезы у нее на глазах почти высохли. Она сидела и листала книгу, которую, видимо, взяла из шкафа.

«О-о! — обрадовался Софрончук. — Это уже что-то! Не замечал я за овощами, чтобы они увлекались Юрием Трифоновым».

Теперь ему, по большому счету, и на сейф было уже наплевать. Правда, задобрить Ульянова не мешало бы…

Он сказал:

— Наташа, когда у вас с Фофановым… Извини, извините за личный вопрос. Когда начались ваши отношения?

Наташа пожала плечами: дескать, какая теперь разница.

— Когда мы стали близки? Это было… в каком же году? В 62-м, кажется… Что-то у меня голова кружится, когда я вспоминаю…

— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить поточней. Это очень важно!

— Вы знаете, Юра… Вас же Юра зовут? Нет, что я… Конечно, я помню, вы… ох, голова раскалывается… конечно, же вы — Женя, Евгений… как я могла…

И Наташа вроде бы стала опять впадать в транс.

«Ох-хо-хо, как скверно-то… — в панике думал Софрончук, — если она не может вспомнить даже, как меня зовут, дело швах!»

— Нет, — мягко сказал он. — Я не Женя и не Юра. Я…

Вдруг Наталья встрепенулась, сказала быстро, тряхнув, совсем по-старому, своими серебряными волосами:

— Нет, нет, я вспомнила: вы — Николай. Николай Алексеевич, не так ли?

«О-о! Не все еще, кажется, потеряно!» — обрадовался Софрончук.

А Наташа продолжала, хмурясь:

— Погодите, только не торопите меня… и я вспомню… вспомню обязательно… вы знаете, Коля… Гриша был в те времена человек очень робкий. Боялся ко мне подойти. А я видела, он специально приезжает к нам в Суриковский к концу занятий. Сидит на скамеечке и смотрит широко открытыми глазами… У него глаза были необыкновенные и ресницы — женщины завидовали… А я тогда была худющая, кожа до кости, смешливая, похожа на девчонку лет пятнадцати. Так что меня мало кто тогда находил особенно привлекательной. Говорили: она миленькая. Знаете, что в те годы значило это слово? Значит, на меня в общаге после третьей рюмки начинали обращать внимание. Я вообще иногда думала, что я уродка. Не была избалована. А тут видно невооруженным глазом, что человек влюблен до беспамятства. Краснеет, бледнеет. Друзья заметили, стали посмеиваться…

Тут Софрончук не выдержал, вмешался.

— Наташа, прошу вас… тебя… у нас нет ни минуты… постарайся вспомнить дату…

Наташа замкнулась. Точно обиделась. Сказала, не глядя:

— Если будете меня торопить, точно ничего не выйдет.

Помолчала. Молчал и Софрончук. А что оставалось делать?

Наконец она заговорила снова:

— Друзья смеялись, пари заключали, сколько еще дней пройдет, пока он осмелится подойти и заговорить. Или вообще не осмелится никогда. Ну, мне это надоело. И однажды сказала им: спорим, сегодня он будет у нас в общежитии. Я подошла к нему сама. Уселась рядом с ним на скамейку. И молчу, только смотрю на него вопросительно. Он покраснел и сказал: «Здравствуйте».

В этот момент в гостиную вновь заглянул молодой майор и стал делать Софрончуку отчаянные знаки: дескать, совсем со временем беда! Влипнем! Но тот только покачал головой и сделал жест рукой: уходи!

А Наташа продолжала:

— В тот же вечер мы пошли в кино. Причем мне пришлось ему свидание назначать, он все не решался. А потом дошли мы и до общежития, я его провела каким-то чудом мимо нашей церберши. Спор я выиграла. И ничего больше мне от него не нужно было. Хотела его домой отправить. Но выйти оказалось невозможно, церберша дверь заперла. В общем… ночевать ему пришлось в моей комнате. И я решила: будь что будет. Не знаю, на горе или на счастье, но буду с ним. Ну, вы знаете, чем все кончилось. Но в тот день, в ту ночь и еще много дней и ночей, три года, мы были безумно счастливы. И это был не только секс, хотя секс был фантастический. Гриша дал мне уверенность в себе. В его глазах я почему-то была писаной красавицей. Постепенно я и сама в это поверила. Смотрела в зеркало, и мне казалось, что хорошела на глазах — просто мистика! Мы понимали друг друга не то что с полуслова, а вообще без звука, с полувзгляда. Очень много смеялись. Чувство юмора оказалось у нас одинаковое. Абсурд жизни нас больше всего веселил. Наверно, мало кому удается такое счастье испытать… Но с такой вершины и падать оказалось больней… Я не его, а себя виню — надо было все ему объяснить логично, доказать, привести аргументы, вполне могла бы его переубедить. Он уважал мое логическое мышление. Он бы потом мне же и благодарен был бы. Вместо этого я решила обидеться — насмерть. В буквальном смысле слова. Идиотка, дура… Наверно, надеялась, что на том свете встретимся снова, и я ему скажу: ну видишь, что ты наделал… Понимаешь теперь, дурачок?

Помолчала еще секунду, сглотнула слезы. Потом сказала, будто задачку решила:

— Тот первый день… когда я подсела к нему на скамейку, а потом в общежитии мы оказались — это было… третьего мая 1961 года.

Софрончук крикнул: «Спасибо, какая ты молодец!» — и побежал в кабинет. Сам пошел к сейфу и на глазах майора и «медвежатника» стал набирать: 030561.