Дэвид Николс - Вопрос на десять баллов

– Да нормально. Живу в доме вместе с парой настоящих долбаных Рупертов. Но если не считать этого, то вообще все не так уж плохо… – Удочку насчет классовой борьбы я забросил специально для нее, но не думаю, что она схватила наживку, потому что смотрит на меня непонимающим взглядом.

– Так их обоих зовут Рупертами?

– Нет, зовут их Маркус и Джош.

– А почему они Руперты?

– Да потому что они, они… ну, знаешь… Руперты.

Но шутка начинает утрачивать соль, и мне приходит в голову предложить ей пораздавать листовки вместо нее. В конце концов, в этом вопросе я занимаю убежденную позицию: политики воздержания от южноафриканских фруктов я придерживаюсь едва ли не столь же строго, как политики воздержания от фруктов вообще. Но тут Ребекка сворачивает оставшиеся листовки и вручает их своим коллегам:

– Ну ладно, на сегодня мне хватит. Увидимся, Тоби, пока, Руперт…

И я вдруг обнаруживаю, что иду по улице рядом с ней, не особо понимая, чья же это была идея.

– Так куда сейчас направимся? – интересуется она, засунув руки глубоко в карманы своего черного винилового пальто.

– В общем-то, я как раз шел в городскую картинную галерею!

– В картинную галерею? – заинтригованно переспрашивает она.

– Ага, дай, думаю, пройдусь посмотрю, чего там новенького.

Ребекка морщит нос и говорит:

– О’кей, давай посмотрим, чего там новенького.

Ох уж эта старая как мир уловка насчет того, чтобы посмотреть, чего новенького в картинной галерее! Давненько я искал повода использовать ее, потому что в Саутенде этот номер не прокатит, а тут есть настоящая картинная галерея: приглушенная библиотечная атмосфера, мраморные скамейки, дремлющие в удобных креслах смотрители. В идеале я планировал привести сюда Алису на свидание, но перед первым разом неплохо провести обкатку с кем-нибудь другим, чтобы я заранее разучил реплики для спонтанной реакции.

Не буду скрывать, что моя реакция на изобразительное искусство может быть достаточно поверхностной: например, я часто прибегаю к приему сравнения кого-нибудь, изображенного на картине, с тем-то и тем-то из телика. Мне также не помешало бы поднабраться картинногалерейного этикета – как долго стоять перед каждой картиной, какие звуки издавать и все такое, – но сейчас мы с Ребеккой идем в удобном ритме: недостаточно быстро, чтобы наше знакомство с прекрасным казалось поверхностным, и не столь медленно, чтобы помереть со скуки.

Сейчас мы в зале восемнадцатого века, стоим перед ничем особо не примечательной картиной – портретом какой-то парочки, о которой я никогда не слышал: запечатленные в стиле Гейнсборо лорд и леди стоят под деревом.

– Восхитительная перспектива, – замечаю я, но привлекать внимание к тому, что по мере удаления от нас предметы становятся меньше, кажется мне немного банальным, поэтому я решаю испытать более марксистский, социально-политический подход. – Посмотри на их лица! Кажется, они весьма довольны своей судьбой!

– Как скажешь, – без особого энтузиазма отвечает Ребекка.

– А ты не любишь искусство?

– Конечно же люблю. Просто не считаю, что если кого-нибудь засунули в огромную сраную золоченую раму, то я должна стоять перед ним часами, потирая подбородок. Ты только посмотри на все это… – Не вынимая рук из карманов, она широким жестом обводит всю комнату полой своего пальто, словно крылом летучей мыши. – Портреты знатных богачей, лелеющих свои нажитые неправедным путем богатства, лубочные картинки непосильного сельского труда, портреты безупречно чистых хрюшек, ты только посмотри на это уродство, – указывает она на пышную обнаженную девушку, кровь с молоком, лежащую в шезлонге, – мягкое порно для работорговцев! Где ее громко кричащие лобковые волосы! Ты хоть раз в жизни видел такую обнаженную женщину?

Я задумываюсь, не сказать ли ей, что я никакой голой женщины пока не видел, но не хочу показаться полным профаном в искусстве, поэтому храню молчание.

– Слушай, вот для кого это, а?

– А ты разве не согласна с тем, что у искусства есть внутренняя ценность?

– Нет, просто я не считаю, что у него есть внутренняя ценность лишь потому, что кто-то решил назвать это искусством. Как вот это – такое дерьмо развешивают по стенам провинциальных клубов консерваторов…

– Я так понял, что, начнись революция, ты все это спалишь…

– Господи, ты уже успел этого понабраться – любимой привычки сводить характеры людей к стереотипам…

Я иду вслед за ней в зал, где среди множества мужских портретов висит один-единственный женский, и решаю увести разговор в сторону от политики:

– Интересно, если ты обращаешься к аудитории, где среди мужчин всего одна женщина, как правильно сказать: «Дамы и господа» или «Дама и господа»?

Это кажется мне достаточно умным вопросом, вполне в духе Четвертого канала радио, но Ребекка не клюет на удочку.

– А у тебя какие политические убеждения? – спрашивает она.

– Думаю, я, скорее всего, либерал-гуманист левых взглядов.

– Другими словами – ничто…

– Ну, я бы так не сказал…

– Так что ты, говоришь, учишь?

– Англ. лит.

– Какой еще англит?

– Английскую литературу.

– Так вот как ее сейчас называют? И что привлекло тебя в этом англите, кроме того, что это явно возможность надолго, классно и кайфово посачковать?

Я предпочитаю проигнорировать ее последнее замечание, поэтому перехожу непосредственно к своему номеру:

– Знаешь, на самом деле я толком и не знал, чем заняться. У меня были достаточно хорошие оценки практически по всем предметам на экзаменах как в предпоследнем, так и выпускном классе, и я подумывал насчет истории, искусства или, может быть, какой-нибудь естественной науки. Но чем привлекательна литература – в первую очередь тем, что она заключает в себе все дисциплины – это и история, и философия, и политика, и сексуальные взаимоотношения, социология, психология, лингвистика, естественные науки. Литература – это организованный ответ человечества на мир вокруг него или нее, поэтому в каком-то смысле это единственный естественный ответ, который должен содержать в себе все… – небольшой разбег, – великолепие интеллектуальных концепций, идей, тем…

Итэдэ, итэпэ, и проч. Если быть до конца честным, я эти фразы говорю не в первый раз. На самом деле я уже выступал с этим номером на собеседованиях при поступлении в университет, и пусть это не совсем «Мы будем драться на побережьях…» [34] Знаменитая фраза Уинстона Черчилля из его речи в палате общин 4 июня 1940 г. , это обычно проходит на ура перед преподами, особенно если сопровождать выступление, как сейчас, бесконечным взъерошиванием волос и экспрессивными жестами. Тем временем я подвожу свою речь к сокрушительной кульминации: