Паринуш Сание - Книга судьбы

Госпожу Парвин наш переезд обрадовал: мы оказались ближе к ней. И бабушка моих детей была довольна, что мы рядом, – теперь, говорила она, ей не так страшно. Когда начинали выть сирены и выключалось электричество, мы бежали к ней в дом, чтобы она не оставалась одна. Дети привыкли и к военному положению, словно это нормальные условия повседневной жизни. Во время воздушных бомбардировок и ракетных атак, когда мы оставались в темноте, Ширин пела, а мы ей аккомпанировали – это отвлекало от страха всех, кроме бабушки, которая так и сидела, с ужасом таращась в потолок.

Господин Заргар регулярно навещал нас и приносил мне работу. Мы с ним сдружились, поверяли друг другу свои тревоги, я просила его совета, когда не знала, как лучше поступить с мальчиками. Он тоже остался один: жена и дочь, спасаясь от войны, вернулись во Францию. Однажды он сказал:

– Кстати, я получил письмо от господина Ширзади.

– Что он пишет? – спросила я. – Здоров ли?

– Кажется, не очень. Одинок и в депрессии. Боюсь, тоска по родине его погубит. В последнее время его стихотворения стали похожи на письма из изгнания, они рвут душу. Я написал ему: “Вам повезло, что вы там, в удобстве и покое”. Не поверите, что он мне ответил.

– Что же?

– В отличие от вас я стихи плохо запоминаю. Это было очень длинное, печальное стихотворение о чувствах человека, вынужденного жить на чужбине.

– Вы правы, – сказала я. – Он не выдержит одиночества.

Мое предсказание очень скоро сбылось: наш друг, чье сердце давно было убито, обрел вечный покой – на земле он едва ли когда-либо его знал. Я побывала на заупокойной службе, которую провели его родственники. Господина Ширзади вспоминали добрым словом, но ни слова о его стихах – как при жизни, так и теперь, после смерти.

Господин Заргар дал мне рекомендацию в несколько издательств, и я сотрудничала с ними на дому. Потом он нашел для меня постоянную работу в журнале, с регулярной и надежной зарплатой – небольшой, но я продолжала подрабатывать и как фрилансер.

Дети пошли в школу рядом с новым домом. Сперва они горевали, расставшись с прежними друзьями, но через месяц, глядишь, уже и думать забыли о старой школе. У Сиамака появились новые друзья, а Масуд, с его живым и веселым нравом стал и здесь всеобщим любимцем. Ширин – ей исполнилось три года – была жизнерадостной, очаровательной девочкой. Она танцевала, болтала без умолку, играла с братьями. Я хотела отдать ее в ближайший сад, но госпожа Парвин и слышать об этом не желала.

– У тебя что, лишние деньги появились? – фыркнула она. – Ты то в журнал бежишь, то дома печатаешь, вычитываешь, пишешь и даже шьешь. И эти тяжким трудом заработанные деньги пойдут чужим людям в карман? Нет, этого я не допущу. Меня пока еще не похоронили.

Я стала привыкать к новому ритму нашей жизни. Война все еще бушевала, приходили страшные вести, но я с головой ушла в повседневные хлопоты и о войне вспоминала лишь тогда, когда включались сирены. Да и тогда я не слишком-то пугалась – лишь бы мы все были вместе. Мне казалось, если мы все погибнем одновременно – такая смерть не страшна.

К счастью, мальчики еще не достигли призывного возраста, и я верила, что пока они подрастут, война закончится. Сколько же можно сражаться? А сами они, к моей радости, вовсе не мечтали поскорее попасть на фронт.

Вернулась надежда, что горести остались позади, я смогу жить нормально и более-менее спокойно растить детей.

Так прошло несколько месяцев. Продолжались расправы с оппозицией, со всеми несогласными. Убийства, казни повсюду. Политические активисты уходили в подполье, руководители организаций бежали, война продолжалась, и опять поднялось беспокойство за сыновей, за их будущее. Я старалась повнимательнее присматривать за ними.

Мне казалось, что мои разговоры и последние события повлияли на Сиамака и он перестал общаться со своими приятелями-моджахедами. Так мне казалось. С приближением весны мои тревоги поулеглись. Мальчики усердно готовились к экзаменам, я прикидывала, не пора ли им подумать и об экзаменах в университет. Хотелось с головой окунуть их в занятия, чтобы ни о чем, кроме школы, им думать было некогда.

Однажды весенней ночью я печатала отредактированный мной документ. Сиамак спал, но свет в комнате мальчиков еще горел. И вдруг – звонок в дверь и громкий стук. Я застыла. Сиамак выскочил из своей комнаты, мы в страхе уставились друг на друга. Вышел и заспанный Масуд. Звонок не унимался. Мы все втроем пошли к двери. Я оттолкнула мальчиков себе за спину и осторожно приоткрыла щелку. Дверь толчком распахнули, мне в лицо сунули какую-то бумагу и отпихнули меня с дороги. Ворвались стражи революции. Сиамак выскочил из дома и кинулся к дому своей бабушки. Двое стражей погнались за ним, схватили, швырнули наземь.

– Не трогайте его! – крикнула я.

Я бросилась к ним, но чья-то рука затащила меня в дом. Я все кричала:

– Что вы делаете? В чем он виноват?

Один из стражей, с виду постарше других, велел Масуду:

– Надень на свою мать чадру.

Я не могла успокоиться. Я видела Сиамака – вернее, его тень, – его оставили сидеть в саду. Господи, что же они сделают с ним? Мне представилось, как Сиамака пытают, – я вскрикнула и лишилась чувств. Пришла в себя оттого, что Масуд брызгал водой мне в лицо. Те люди уводили Сиамака.

– Я не дам вам увести мое дитя! – завопила я.

Я побежала за ними.

– Куда вы его ведете? Ответьте мне!

Немолодой страж посмотрел на меня с сочувствием, и, дождавшись, чтобы остальные отошли и не могли нас слышать, шепнул:

– Мы отведем его в тюрьму Эвин. Не тревожьтесь, его не будут пытать. На следующей неделе приходите и спросите Эзатоллу Хадж-Хоссейни. Я сам расскажу вам, что с ним и как.

– Возьмите мою жизнь, только не мучайте мое дитя, – молила я. – Ради любви к Богу, ради любви к вашим детям!

Он сочувственно покачал головой и ушел. Масуд и я бежали за ними до угла. Из-за сдвинутых штор за нами следили соседи. Когда машина стражей революции свернула за угол, я рухнула посреди улицы. Масуд оттащил меня в дом. Все, что виделось мне, – бледное лицо и напуганные глаза Сиамака, я слышала его дрожащий голос: “Мама, мама, ради Аллаха, сделай что-нибудь!” Всю ночь меня били судороги. Нет, этого я не переживу. Ему всего семнадцать. Самое худшее, что он мог сделать – продавал на улице газету моджахедов. Он давно уже перестал участвовать в их собраниях. Почему же за ним пришли?

На следующее утро я все же вытащила себя из постели. Не к кому было взывать о помощи, но и сидеть праздно и ждать, пока мое дитя уничтожат, я не могла.

Моя жизнь – словно повтор одного и того же фильма по телевизору. Вот только с каждым разом все страшнее, а я с каждым разом все меньше могу перенести. Я оделась. Масуд так и уснул на диване, полностью одетый. Я тихонько его разбудила и сказала: