Януш Леон Вишневский - Гранд

Вы знаете, что значит kurwa? Или вы уже окончательно «ошведились»? Мой отец был евреем. Польским евреем. И всегда эту свою польскость подчеркивал. Он считал, что польские евреи когда-нибудь будут править миром. И когда его что-то сильно радовало или, наоборот, огорчало, он всегда говорил: «No żeż kurwa» или «Kurwa jego mać» [4] Это польский мат, аналог нашего «бл*дь» и «твою мать» ( прим. перев .) . Моя подруга тоже так говорит иногда, когда мы занимаемся любовью. Вы были самым большим «no żeż kurwa» моего отца, вы моего отца просто осчастливили…

Тогда, в Монреале, Шимон Ксенбергер понял, как случилось, что он живет в собственном доме в одном из самых дорогих районов Стокгольма.

Его несчастный, влюбленный в Польшу отец так никогда и не вернулся на родину. Он слишком боялся какого-то преследования того, кого называл «бандитом-гэбэшником в черном эсэсовском плаще». Мать его возвращаться никогда и не хотела, а он сам был слишком молод, чтобы его заботила какая-то там Польша. Жил себе спокойно, как у Христа за пазухой. Единственное, что связывало его с Польшей, – этот шелестящий язык, на котором говорили с ним родители. Правда, как отец, так и мать очень быстро выучили шведский язык, но дома никогда его не употребляли. И если Шимон чего-то хотел – он должен был попросить это по-польски. Шведский дома был запрещен. Сказки на ночь ему тоже рассказывали или читали исключительно по-польски, и то, что его любят, тоже говорили только по-польски. Он помнит, что часто бунтовал против этого. Погруженный целиком в языковую среду в школе, на улице, по телевизору и везде, он не понимал, зачем ему нужно напрягаться, чтобы говорить с родителями и их странными друзьями на этом дурацком языке, который в мире имеет еще меньшее значение, чем воспринимаемый как европейский суахили шведский язык. Оценил он патриотичное упрямство родителей только потом, много, много лет спустя, когда в один прекрасный день сошел с парома, на котором приплыл из Истада в Свиноустье…

Отец с младых ногтей заставлял Шимона учиться, потому что «только таких образованных люди уважают». И платил за его частную школу, когда из всех государственных его по очереди выгнали. Он не очень обрадовался, когда перед получением аттестата сын во время воскресного обеда сообщил, что собирается изучать философию. Давид считал, что «на философии гешефта не сделаешь».

– Раз уж ты, сынок, не хочешь заниматься настоящим делом, – сказал он, – так стань хотя бы дантистом или адвокатом…

Мать Шимона тогда поднялась из-за стола, посмотрела на мужа с презрением, бросила салфетку на пол и вышла из столовой. Шимон никогда не видел ее такой взбешенной. Это был первый и последний раз, когда она позволила себе нечто в таком роде. До этого момента она всегда и во всем была послушна мужу, словно рабыня. И потом такой оставалась. Когда Давид умер, она подождала всего десять месяцев и так же послушно умерла, хотя была почти на двадцать лет младше мужа.

Отец был прав. На философии Шимон гешефта действительно не сделал. После учебы, которую он закончил где-то к тридцати годам, он стал безработным рантье, живущим в унаследованном после родителей доме на проценты от денег на их банковских счетах и на пособие. Когда ему хотелось вырваться из монотонности будней, он продавал какой-нибудь перстенек, сережку или колье из сейфа отца, покупал билет на самолет и улетал в теплые края. Вскоре он обратил внимание, что во Вьетнаме, Камбодже или Таиланде можно интереснее и в гораздо более приятном климате спокойно прожить полгода на те деньги, которые в Стокгольме он тратил за три недели.

Кроме адреса, привычки и банковских чеков от органов социальной защиты его ничего в Швеции не держало. После смерти родителей он остался совершенно один в огромном пустом доме. По непонятным для него причинам мать порвала все связи и контакты с родственниками в Германии, а отец в связи со своим параноидальным страхом перед «гэбэшником в черном плаще» совершенно отделился от родственников в Польше. У Шимона не было братьев и сестер, а теоретических тетушек, дядюшек, кузин и кузенов он никогда не знал и даже не представлял, есть ли они, существуют ли. Он регулярно влюблялся в женщин, которые любили других мужчин. А если даже не любили других – то его любить все равно не хотели.

У него было несколько мимолетных романов и один трагически серьезный. Берит, очень раскрепощенная сексуально, золотоволосая длинноногая студентка последнего курса факультета политологии, которая приехала в Стокгольм из соседней Финляндии, переехала к нему уже через три недели после первого свидания. Скоро оказалось, что только затем, чтобы сэкономить на общежитии и потратить деньги на эксклюзивную одежду. Она спала с ним за крышу над головой, опустошала его холодильник и наговаривала астрономические суммы, звоня в Финляндию, где жил ее жених, с которым у них давно уже была назначена дата свадьбы…

Когда он наконец пришел в себя – после года регулярных сеансов психотерапии и нескольких десятков бутылочек с психотропными лекарствами – стал спать только с проститутками. У проституток тоже наверняка есть женихи, но человек обычно о них не знает, а если даже – некоторых он спрашивал – узнает, то это не вгонит его в депрессию. И кроме того, проститутки – даже занудные шведки – не задают лишних раздражающих вопросов. Вскоре он обнаружил, что проститутки во Вьетнаме, Камбодже и Таиланде намного дешевле. А еще они во время тантрического массажа творят совершенные чудеса с помощью рук и губ.

Первую женщину после Берит, которая захотела оказаться с ним в постели и не ожидала за это денег, звали Александра, она была полька. Они познакомились на острове Самуи, расположенном в нескольких десятках километрах от Таиланда. Она жила в маленькой хатке, сделанной из пальмовых листьев, которая стеной к стене соседствовала с абсолютно идентичной маленькой хаткой, где жил он. Вдалеке от запруженных людьми пляжей, напоминающих муравейник. В небольшом садике, который принадлежал Саи и Чаннаронгу, улыбающейся пожилой паре, не ведающей слова «стресс» и никогда не смотревшей на часы.

Перед хатками Чаннаронг собственноручно построил примитивный душ. Над деревянным помостом на высокой палке был подвешен кусок жестяной трубы с распылителем, а на другом конце трубы была приделана металлическая бочка. К палке была прислонена высокая деревянная лестница. Перед мытьем полагалось дунуть в свисток, висевший на длинной веревке под душем. Через несколько минут появлялся Чаннаронг с ведром, забирался по лестнице вверх, наливал в бочку теплую воду и тут же исчезал. Во время купания нужно было тянуть за две цепочки, чтобы потекла вода.