Януш Леон Вишневский - Гранд

Об этой не совсем обычной процедуре Шимон узнал после первой проведенной там ночи. Он услышал свист. Через несколько минут он вылез из гамака, в котором спал, и подошел к открытому настежь окну. На деревянном помосте перед хаткой, освещенная лучами раннего утреннего солнца, стояла стройная молодая обнаженная женщина и мыла свои длинные волосы. Он торопливо и смущенно отпрянул от окна и продолжал смотреть на нее из глубины комнаты, но она все равно его заметила.

– Я недолго! – крикнула она по-английски, с улыбкой глядя в его сторону.

Так он познакомился с Александрой, которая открыла для него Польшу. Совсем другую, чем та, которую он знал по рассказам своих родителей.

Они делили этот душ три месяца. Она приехала сюда, на пустынный остров Самуи, чтобы забыть о мужчине, который спустя восемь лет их совместной жизни бросил ее и уехал с ее лучшей подругой в Австралию. А Шимон уехал из Стокгольма, где все слишком остро напоминало ему о Берит и о его одиночестве. Вначале, сдерживая сжигающее изнутри любопытство, соблюдая дистанцию и осторожность, стараясь не задеть больные места, они рассказывали друг другу истории, которые обычно рассказывают друг другу чужие люди, случайно поселившиеся рядом во время путешествия.

Но в этом уединенном месте, в тропическом лесу, во владениях Саи и Чаннаронга трудно было не сблизиться. Они читали, лежа в гамаках. Он слышал ее ровное дыхание, когда она засыпала с книжкой в руке. Когда он видел, что ее лицо может обгореть на солнце, он тихо вылезал из гамака, открывал зонтик из пальмовых листьев над ее гамаком и аккуратно, как можно осторожнее, чтобы не дай бог не разбудить, вынимал книгу из ее руки. Иногда она бормотала что-то сквозь сон, иногда отгоняла рукой кошмары и жалобно стонала во сне.

Ели они за общим столом. Саи ставила им миски и мисочки, тарелки и тарелочки, чашки и чашечки. Перед ужином Александра часто вставала из-за стола, пока они не начали есть, и приносила из своего домика свечи. Она молча зажигала их, а потом рассказывала одну из «историй горящей свечи». Обычно беседа касалась каких-нибудь философских вопросов или выбранного ею стихотворения. Он понимал не все, когда она говорила по-польски. Тогда она объясняла ему по-английски. По сути, большую часть истории Польши он узнал и понял, слушая комментарии Александры по поводу польской поэзии. Получалось (и это было совершенно не похоже на то, что рассказывали ему родители), что в Польше все время происходили какие-то восстания, войны, сражения, битвы, наезды, вторжения, погромы, разбои, разруха, нововведения, парады, демонстрации, эмиграция и возвращения… И ничего не менялось – поэты всех поколений писали об одном и том же. Если не считать Лесьмяна, Военчека или Воячека – он точно не запомнил – и Посвятовской, польская поэзия вся представляет собой отчаянный стон о поражениях, падениях и неудачных восстаниях. Поляки до сих пор не поняли, что истинная национальная гордость должна зиждиться на победах, а не на поражениях…

К грубо сколоченному деревянному столу Александра, даже в этой глуши, выходила всегда элегантно одетая. Как и его мать, она подчеркивала своим внешним видом и одеждой важность совместного принятия пищи. В платье без декольте, в блузке, наглухо застегнутой на последнюю пуговку, в мужской – чаще всего голубой, что еще сильнее подчеркивало голубизну ее глаз – рубашке, в причудливо повязанной шелковой косынке, с красной помадой на губах, с тщательным макияжем на глазах, с длинными волосами, стянутыми в пучок и украшенными заколкой со стразами. В течение дня она ходила босая, почти голая, одетая только в прозрачное парео, завязанное на груди, а вечером старательно прятала свое тело. Она становилась загадочной, даже недоступной в какой-то степени. Женщин, которые ходят раздетыми целый день, никто не хочет раздевать вечером – наверно, она знала об этом.

Однажды утром она, как обычно, засвистела около душа, а потом почти сразу вошла в хатку Шимона, обнаженная и мокрая, и спросила, не может ли он помыть ей волосы. Она стояла к нему спиной, пока он втирал шампунь ей в голову. Ягодицами она касалась низа его живота. В какой-то момент обняла его и крепко к нему прижалась. Потом во время прогулки впервые взяла его за руку. Целый день она была странно молчалива, задумчива и необщительна. Ему показалось, что она подавлена и печальна.

После ужина они расположились в своих гамаках. Саи собрала со стола миски и мисочки, задула свечки и, как обычно, улыбаясь, сообщила им по-тайски, а потом на очень плохом английском какую-то буддийскую мудрость в качестве пожелания спокойной ночи. Через несколько минут на половине хозяев погас свет. Шимон и Александра лежали в гамаках, молча глядя в усыпанное звездами небо.

– Будешь курить? – шепнула она, поворачиваясь к нему и подавая ему сигарету.

Он редко курил. Иногда – после кофе, вечером – за рюмкой хорошего коньяка, всегда – под польскую водку. Она же курила очень много. Когда читала – практически без перерыва. Он любил смотреть на ее губы, когда она посасывала сигарету, переворачивая страницы книги. Ее слезящиеся от дыма глаза казались еще больше, становились влажными и блестящими.

Он затянулся. Почувствовал привкус марихуаны, затянулся еще раз. По-настоящему глубоко. До верхушек легких, «прямо до желудка».

– Откуда у тебя? – спросил он тихо, выдыхая дым.

– Разве это важно? Скажем, так – из старых запасов, – ответила она с улыбкой, забирая у него окурок.

Он начал чувствовать действие марихуаны. Сначала блаженство, потом – что-то вроде оцепенения. Он знал это чувство. Первая «затяжка» вызывает расширение кровеносных сосудов, что приводит к резкому понижению кровяного давления. Отсюда и возникает это приятное расслабление, это неожиданное блаженство и нежелание двигаться. После третьей «затяжки» у него случился первый «приход». Вид дырявой скорлупы кокоса при входе в хатку вызвал у него взрыв неудержимого хохота и радости через край. Александра смеялась вместе с ним. До упаду. Скорей всего по совершенно другой причине. Ее истеричное хихиканье только усиливало его идиотский гогот. Наверно, поэтому люди редко курят траву в одиночестве, перед зеркалом, и пьют в одиночестве редко. Просто они любят, когда все вокруг также валяются от смеха.

Позже (он прекрасно помнил это по немногочисленным опытам в Стокгольме) его обуял неожиданный голод. Они оба были после сытного ужина, и все-таки он чувствовал такое сосание под ложечкой, как будто только что закончил долговременную голодовку и не мог дождаться первого куска ароматного хлеба. Канабис каждый раз успешно обманывал его мозг, «заклеивал» синапсы, посылал беспорядочные сигналы, вызывал совершенно неадекватные ситуации реакции. После внезапного приступа голода и такого же внезапного его исчезновения приходит то, чего ждешь с особенным нетерпением: обострение всех чувств. Ты видишь то, чего никогда не увидел бы раньше, слышишь то, чего не услышал бы, смакуешь вкусы, которые были тебе недоступны. И прикосновения… они совсем другие, ты ощущаешь свои и чужие прикосновения совсем по-другому, как никогда раньше. Когда после пятой затяжки наступила эта фаза, Александра выбралась из своего гамака, подошла к нему и начала целовать его в губы, торопливо расстегивая ему рубашку. Потом она стянула платье, распустила волосы, отошла на два шага и, совершенно обнаженная, если не считать платочка на шее, начала ласкать свои груди. Правой рукой. В левой она все еще держала тлеющую сигарету. Пока он вылезал из гамака, она скрылась в дверях его хатки.