Адель Уолдман - Милый друг Натаниэл П.

Как он и сказал Аурит, Грир была умна. Ее мозг не был обременен тем, без чего можно обойтись, но она обладала природным даром диалектического ведения спора, быстро отыскивала бреши в вашей логике и приводила контраргументы. Когда подводила диалектика, она прибегала к имеющемуся в ее распоряжении другому мощному инструменту: слезам. Использование этого риторического средства считалось вполне законным: слезы проходили под рубрикой искренности.

Грир не отличалась строгостью к себе и самокритичностью, но была пылкой и чуткой, в важных вопросах демонстрировала огромный запас эмоций. Как и ее произведения, Грир волновала, обвораживала, увлекала. То, что Нейт принимал за некоторую искусственность, оказалось театральностью, что совсем не одно и то же и что было неотъемлемой составляющей ее яркой и живой натуры. Прошло совсем немного времени, и он подпал под очарование ее разнообразных и зачастую странных интересов и увлечений: на этой неделе, к примеру, у нее вдруг просыпалась страсть к пиньятам или крошечным открыточкам, которые на прошлой удостоились всего лишь одного предложения.

Обратил Нейт внимание и на то, как реагируют на нее люди. Грир определенно обладала сильной харизмой, талантом рассказчика и безупречным вкусом, благодаря которому одевалась так же модно и эффектно, как и Элайза со своим шиком, но без суетливости и вычурности последней. Она уверенно чувствовала себя в обществе, щедро изливая внимание на самых стеснительных и неловких в любой группе. Как-то вечером Грир, аккомпанируя себе на гитаре, исполнила для него песню из репертуара Лиз Фэр [75] Американская рок-певица, автор-исполнитель, гитаристка. В 2003 г. ее альбом «Exile in Guyville» вошел в число 500 лучших альбомов всех времен по версии Rolling Stone. . Растрепанные волосы она наскоро собрала в «хвост», тонкая лямка топа сползла с плеча. Голос у нее был слабый, сырой, но до боли прелестный, и Нейт, наблюдая за ней, подумал, что никогда в жизни не видел ничего сексуальнее и трогательнее. Прелестная и жесткая, печальная и зажигательная – такой была Грир.

Что касается Нейта, то Грир считала его «интеллектуальное что-то там» чем-то скучным, своего рода мастурбаторным упражнением, и терпела с примерно той же снисходительностью, с какой он сносил то, что мысленно называл «ребяческим любованием собственного пупка», характеризовавшим всю ее работу. Такое отношение к писаниям друг друга нет-нет да и проскакивало в брошенных в запале – а стычки у них начались почти одновременно с тем, как отношения перешли на серьезный лад, – ремарках.

Гордясь своей честностью, Грир, строго говоря, отступала от правды. Она не столько изобретала что-то, сколько тасовала и перетряхивала факты, как цветные шарики в стеклянной вазе, вряд ли толком понимая, что делает. Говоря что-то, Грир искренне верила, что говорит правду, и этого ей было достаточно. Когда ее загоняли в угол, она обращалась к манипулированию и не испытывала при этом ни малейших угрызений совести. Вот так и получалось, что даже мелкий спор из-за того, что он опоздал или не сделал то, что, по ее мнению, должен был сделать – не взял, к примеру, трубку, когда она звонила, – разгорался в сражение. И тогда она предъявляла какие-то нелепые претензии, а он приходил в такую ярость из-за ее «лживости», «манипуляций» или «банальности», что считал себя вправе забыть о приличиях и такте. Однажды Нейт вслух произнес «ребяческое любование собственным пупком», и это задело ее сильнее, чем «дура» и «сука», которые тоже слетали с его языка. (Для Нейта, говоря откровенно, то были волнительные моменты, и грубые слова отзывались дрожью запретного удовольствия. Зная, что может разговаривать с женщиной таким языком и ему ничего за это не будет, что, в худшем случае, она крикнет в ответ: «Сам долбанный кусок дерьма», он чувствовал себя свободным от социальных ограничений.)

Удивительно, но из бурных схваток оба выходили пусть и со шрамами, но также и очистившись от негативных эмоций. В промежутках между перечислением ее преувеличенных изъянов и недостатков, обвинений в бесчестности и всем прочем, прорывалось всякое. Нейт говорил, например, что больше всего его раздражает, когда она, этим своим голосом, спрашивает: «Ты на меня злишься?» Грир не оставалась в долгу и называла с полсотни гадостей, которые делает он. Вот уж и впрямь придурок, каких поискать! Он находил сотни способов унизить как ее, так и женщин вообще. Запугивал, когда они спорили, да так, что доводил порой до слез. Нет, объясняла Грир, она не пыталась увильнуть, уйти от темы. Просто она расстроилась, и если бы он, видя ее слезы, остановился и послушал себя, им обоим от этого было бы только лучше. Нельзя сказать, чтоб Грир удавалось убедить его – ее феминизм нередко выглядел удобно непоследовательным (она использовала его выборочно, исключительно для оправдания себя и подкрепления своей точки зрения), – но опасаясь завести ее еще больше, он включал задний ход и умерял свой пыл. По завершении схватки Нейт неизменно и с облегчением убеждался, что Грир вовсе не такая бессовестная и глупая, какой он изображал ее в порыве злости. И, что предсказуемо, за каждой стычкой следовал жаркий секс. Секс был для них способом примирения. А потом наступал момент, когда Нейт понимал абсурдность предмета спора; злость просто заводила его. К этому времени и Грир – может быть, потому, что его жар передавался ей, – заводилась довольно легко.

Грир остро нуждалась в аудитории, это Нейт понимал. Не понимал он другого: почему ей понадобился именно он? Иногда, взглянув на нее, он как будто заново видел, какая она сексуальная, какая очаровательная. И тогда им овладевала тревога. А не предпочтет ли Грир кого-то, кто и красивее, и веселее, кто не такой зануда и педант? Через пару месяцев он все же спросил: почему? Да, Нейт помнил, что она сказала насчет влечения, но почему ее влекло к нему, а не к кому-то еще? Грир взяла его руку в свои, провела пальцем по ладони. Он такой беспомощный, такой непрактичный, так плохо ориентируется в физическом мире – это так мило…

– Иногда я смотрю на твои большие, неуклюжие руки… эти пальцы… – Она улыбнулась и поцеловала кончик указательного пальца. – Твои руки напоминают медвежьи лапы… Я смотрю, как ты режешь овощи или пришиваешь пуговицу к рубашке, и… не знаю… меня переполняет тепло.

Слышать такое было приятно, но неудовлетворенность осталась – сказанное ею плохо совмещалось с ним реальностью.

Но он понимал, что она имела в виду под трогательностью и уязвимостью. Грир была миниатюрная, и ему безумно нравилось заключать ее в объятия. Когда на нее накатывало плохое настроение, когда она плакала после секса или расстраивалась из-за какой-то мелочи, он чувствовал себя защитником. В такие минуты мир переставал быть местом невинных развлечений (открыточки! пиньята!) и превращался в зловещий карнавал жадных, злобных, порочных мужчин, постоянно ее домогающихся. «Меня от этого тошнит!» – говорил он. Она сидела на полу, подтянув колени к груди, и он обнимал ее, поглаживая худенькую, согбенную спину своими большими руками.