Владимир Губайловский - Учитель цинизма. Точка покоя

Может, и так. Но это было столько раз за ночь, что уже как-то не действует. От холода и усталости сковывает безразличие. Если сейчас начнется атака, я и с места сдвинуться не смогу. Так и буду стоять, как соляной столб, пока лихой спецназовец череп не раскроит. А людей, и правда, что-то совсем мало. Пять утра уже, метро скоро пойдет.

Мы прячемся под эстакадой у СЭВа. Там еще люди. Под эстакаду входит девушка. Мокрая насквозь. Берет свои длинные волосы и отжимает, как белье. И улыбается. Меня прокалывает странное чистое чувство. Боже мой, как она прекрасна! Я оглядываюсь. Какие красивые лица. И Светка. И Толик. Он снимает и протирает очки. Беззащитные близорукие глаза. И все вокруг какие-то просветленные.

Подтягивается утренняя смена. Женщина с огромной сумкой. Сует нам бутерброды. Я благодарю, но не беру. Есть просто не могу. Дождь стихает. Потом с новой силой. Можно пойти поспать немного. Завтра такая же ночь. Сколько их еще будет?

Час пик. Очень много людей. Они едут на работу. Они спешат. Я смотрю на них и не понимаю: как они могут? Как они смеют ничего не знать, ничего не видеть? Там ребята погибли. А они — на работу. Я думаю о тех, кто сейчас стоит в цепях под проливным дождем. А эти на работу едут. Нет, чего-то я определенно не понимаю.

Едем к Светке и Толику домой. Толик достает заначку — немного спирта. Прихлебываем. По привычке слушаем радио. Говорит московский комендант Калинин: хулиганы напали на мирные танки, патрулировавшие улицы. Есть жертвы. Мне хочется этого коменданта порвать на неопознаваемые фрагменты. Сука!

Прощаюсь с друзьями и отправляюсь домой. В метро наконец спадает напряжение, да и спирт подействовал. Я засыпаю.

И снится мне сон. Вроде бы мирный, но тревожный. Трава. Гуси. Ока. Катерок чух-чух-чух. Бабка Нюрка с торбой. Едет на рынок. Деньги в носовом платке. Развязала, пересчитывает. Сейчас пересчитает и засунет куда-то в трусы. Ока — плавная, берега как по лекалу вычерчены. Но почему-то небо совсем черное. Небо черное, а светло.

Просыпаюсь. Моя станция. Сердце ноет. Что-то не так. Ну еще бы все так. Ребята погибли. И чем кончится вся эта заваруха, неизвестно. Но это-то как раз понятно. Что-то еще… Выхожу из метро. Автобус. И наконец мой диван. Падаю и отключаюсь. Нужно обязательно до вечера выспаться. Сознание спутывается. Проваливаюсь в темную глубину…

21 августа, около 13 часов. Телефон.

— Да.

В трубке встревоженный голос подружки Люськи. Она работает в нашей поликлинике и живет рядом.

— Ты дома?

— Дома. Я сплю.

— Ох, ты что, не знаешь, что в городе творится?! Сегодня ночью была настоящая война. Танки штурмовали Белый дом, есть погибшие и раненые, и много, только не знаю сколько. Как хорошо, что ты дома и не знаешь ничего, а то ведь я боялась…

— Люся, друг мой, я типа в курсе. Я был там этой ночью.

— Да ты что!

В ее голосе слышится восхищение. Я скромен, как павлин. Хвост непроизвольно распускается.

— Да, Люсенька, и сегодня опять пойду.

— Но может, сегодня не надо уже?

— Надо, Люся, надо.

— Я, может, чего-то не поняла, но, кажется, все кончилось. ГКЧП распалось, они к Горбачеву в Форос поскакали вроде прощения просить.

— Как это, прощения просить? Что ты такое говоришь?

Я просто в некоторой растерянности перед дремучей темнотой бабьего ума.

— Люся, как они могут прощения просить? Они сливу, что ли, съели без спросу? Они же людей погубили, шороху наделали на весь мир, кто ж их простит? Да им под трибунал — одна дорога. Они теперь до последнего будут биться. Пуго вон какой крутой. Да и остальные тоже неслабые вроде мужики, хоть и отморозки. Янаев, правда, какой-то неопохмелившийся — руки у него вечно дрожат.

— Да погоди ты, я чего-то, может, не поняла. Все меняется так быстро. Но они, правда, к Горбачеву полетели.

— Люся, я к тебе сейчас зайду. У тебя есть чего-нибудь поесть? А то я со вчерашнего дня не жрамши.

— Приходи, я щи сварила.

Готовить Люська совсем не умеет, не то что Оля. Но поесть все-таки надо. Встаю и отправляюсь чистить зубы. Начинается новый день.

На вертушке Цой. «Завтра где-то в одной из больниц дрогнет рука молодого хирурга… Следи за собой, будь осторожен!». Слежу, слежу, все тип-топ. Мычу, подпеваю. Влезаю под душ. Горячая вода пока есть. Посвежевший отправляюсь есть Люськины щи.

21 августа, около 14 часов. Люська встречает меня как бойца, вернувшего со всех фронтов разом. У нее в гостях племянница Симочка — юное созданье. Очень симпатичное. Она тоже смотрит на меня с восхищеньем:

— Ну как там было? Что там было? Расскажи.

Мне рассказывать-то нечего. Не видел ничего. Разве что вымок до нитки. Но нельзя же в самом деле так и сказать:

— Люся, да не знаю я ничего. Ну пришли. Потусили недолго и домой.

Люся все понимает: были там ужасы какие-то нечеловеческие, Фредди Крюгер отдыхает. Я просто не хочу ее пугать и расстраивать. Усаживаюсь есть щи перед телевизором. Да, действительно. Неслабые мужики наложили в штаны и отправились в Форос. Накрылся ГКЧП. Ельцин — король-олень. Победитель. Но ехать все-таки надо. Мало ли… Да там все и узнаю подробно.

Звоню Светке:

— Ну вы как? Пойдете сегодня?

Светка спокойная как слон.

— А зачем? Все же кончилось. У нас дела тут всякие. На дачу надо ехать.

— Я, наверное, пойду, посмотрю, как там что.

— Смотайся, если делать нечего. Нам правда некогда. Не напивайся там с радости.

— А как же иначе? Это событие надо отметить.

— Ты отмечай, только аккуратно.

Одеваюсь, целую Люську и отправляюсь на праздник…

22 августа, около 18 часов. Мне снится Оля. Она какая-то странная. Смотрит на меня укоризненно и ничего не говорит. Я все и так понимаю — без слов. Ну, напился. Ну, случается. Но ведь полтора месяца воздержания. Это серьезный результат. Я протягиваю ей деньги. Она отворачивается. У меня силой колотится сердце.

Я лежу в постели. Солнце ушло за высотки. Вставать не хочется. Тем более включать телевизор. Там теперь без меня разберутся. И вдруг я начинаю плакать. Безо всякого повода глаза увлажняются и слезы текут по щекам. Наверное, напряжение этих дней внезапно отпустило. Оказывается, я был очень возбужден. А теперь вот — слезы. Ребят погибших страшно жалко. Оказалось, их трое только. Да хоть бы и один! Как же так! Все теперь будет хорошо, Иришка в Германию улетит, я к Оле в деревню поеду, люди — все те люди, которые ничего не заметили, будут жить в свободном мире и радоваться жизни. А ребята погибли. Их нет. Они не увидят всего этого нового мира. А мир этот будет прекрасен! В нем никто не посмеет унизить другого, и не чувство «глубокого удовлетворения», а чувство собственного достоинства станет шестым чувством человека. И моя страна станет свободной и процветающей. И все таланты — а ведь здесь столько талантливых людей — развернутся в полную силу. И никто не будет висеть у тебя на руках и затыкать тебе рот. Мы доказали, что способны отстоять свою свободу. Мы доказали это всему миру, и весь мир теперь смотрит на нас в восхищении. И мы еще сможем его удивить великими открытиями и прекрасными книгами. Может быть, будет все и не слишком гладко, но главное — мы свободны. А вот ребята этого не увидят.