Кейт Аткинсон - Музей моих тайн

Джорджу сильно не по себе: он не знает, на что намекает Патриция, но почти уверен, что это имеет какое-то отношение к Блуднице.

Джордж режет ложкой пополам ломтик персика, накладывает сверху взбитые сливки и деликатно подносит все вместе к губам.

— Сливки скисли, — провозглашает он, едва попробовав.

Ложка застывает в воздухе на полпути к пшеничным усам — точно такого же цвета, как персики. Джордж сверлит взглядом Банти, подначивая ее возразить. Миролюбивый дух Рождества начисто забыт.

Патриция, сидящая напротив меня, съедает ложку персиков со сливками и давится. Она кивает мне и одними губами произносит: «Скисли». Нелл — видимо, в страхе голодной смерти — уже прикончила свою порцию.

Банти облизывает губы, как чистоплотная кошка.

— По-моему, нормальный вкус, — тихо говорит она. Она держится очень храбро, совсем как Дебора Керр в фильме «Король и я».

Джордж отталкивает свою тарелку.

— Ну вот сама и ешь, — говорит он, ставя Джиллиан перед неразрешимой дилеммой; она замирает с полным ртом противных сливок и скользких персиков, не зная, к кому из родителей подлизаться.

Но ей тут же подворачивается случай выплюнуть дилемму обратно в миску — Банти и Джордж отвлекаются на громкий храп Нелл. Та спит крепко, как ореховая соня, уронив голову в пустую тарелку.

— Сзади! Сзади! — самозабвенно орет Джиллиан. (Она-то имеет в виду Злую Ведьму, но я боюсь, что это уже идет к ней сладостная смерть во всем своем призрачно-прозрачном великолепии.)

— Ш-ш-ш, — шикает Банти, чопорно надувая свежеуподобленные розовому бутону губки. — Потише, а то услышат.

Абсурд этих слов не укрывается от Джиллиан: кричит весь зрительный зал, потому что как раз сейчас ведьма, эльф, панда, корова и храбрый крестьянский парень мечутся по сцене, пока Гензель и Гретель прячутся в куче листьев. (Почему вдруг панда? Не знаю — разве для того, чтобы доставить удовольствие Патриции. Она подталкивает меня локтем и говорит: «Смотри! Панда!» — с такой редкой у нее ноткой счастья в голосе.) Джиллиан, ничтоже сумняшеся, продолжает орать во всю глотку. Молодец, Джиллиан, так держать.

Когда на сцену вызывают добровольцев из зала, я вдавливаюсь в кресло как можно глубже, а Патриция становится полностью невидимой. Но Джиллиан удержу нет — не успеешь сказать «еще как», а она уже щелкнула каблуками лайковых туфелек, взмахнула слоями нижних юбок и вознеслась на сцену, где обаяла панду и самозабвенно распевает.

— Подумать только, — неловко говорит Банти, обращаясь к женщине в соседнем кресле (я сижу в середине семейного сэндвича — с одного конца Джордж, потом Джиллиан, я, Патриция и с другого конца Банти). — Да, наша Джиллиан очень способная девочка.

Впрочем, ей недолго осталось.

Когда Джиллиан возвращается на место, видно, что она раскраснелась и раздражительна (истинная дочь своей матери) из-за того, что ей пришлось покинуть огни рампы.

— Все хорошее когда-нибудь кончается! — говорит Банти, улыбаясь застывшей улыбкой и глядя исключительно на сцену.

Если бы Гензель и Гретель навеки остались в лесу, мы могли бы застрять во времени и остаться с ними, забыв о Блуднице, скисших сливках и не покрытом глазурью рождественском пироге. И Джиллиан тогда не умерла бы. Но сюжет не остановить — ведьму сжигают, превращая в кучку обугленных тряпок и пепла, злую мачеху прощают, детей возвращают настоящим родителям. Гензель и Гретель находят сундук ведьмы, из которого извергаются изумруды, алмазы, опалы, рубины (!), сапфиры, светясь, как разноцветные прозрачные карамельки в пакетике, который мы делим с Джиллиан. Добрая фея выстреливает из волшебной палочки сверкающими блестками — такой густой струей, что я протягиваю руку и касаюсь ее.

— Ну что ж, на этот год отделались.

Джордж вскакивает с места, не успели в зале и свет зажечь. Мы еще аплодируем, а он уже стоит в фойе и раскуривает сигарету. Банти безумной белкой скачет в своем конце ряда, веля нам поторопиться, а мы безнадежно копаемся в куче шапок, перчаток, шарфов, программок. Зачем Банти это делает? Зачем эти призывы к паническому бегству, словно нам грозит землетрясение, когда совершенно ясно, что нам еще долго стоять, ожидая, пока схлынет толпа у выхода из зала. Джиллиан не может оторвать глаз от пустой сцены и вдруг разражается слезами. Банти проталкивается вдоль ряда, расточая извинения людям, которых толкает по дороге, — «очень устали», «перевозбудились», «дети, знаете ли», — а сама тем временем тайно и злобно дергает Джиллиан за руку, шипя: «Когда ты наконец хоть немного повзрослеешь!»

То, что именно эта фраза Банти стала последними ее словами, обращенными к Джиллиан, — конечно, трагическая случайность. Ее увещевание не только тщетно — разумеется, Джиллиан не суждено повзрослеть, — но и не очень любезно в качестве финального аккорда. Однако это проблема Банти, а не моя. Мои последние обращенные к Джиллиан слова, вместе с которыми я протянула ей карамельку, были: «Ты хочешь последнюю красную или мне можно ее взять?» Довольно нейтрально в данных обстоятельствах, и, к счастью, она взяла конфету (не забывайте, мы говорим о Джиллиан), так что я впоследствии не буду мучиться угрызениями совести.

Мы выходим из Королевского театра. Джордж прыгает на проезжей части, пытаясь поймать такси (перед выходом из дома оказалось, что у нашей собственной машины спущено колесо, — еще одно совпадение в заговоре совпадений, убившем Джиллиан). Дождь превратился в ледяные иглы. Патриция жмется под арками, украшающими фасад театра, — боится, что кто-нибудь из знакомых увидит ее с семьей (и ее трудно за это винить). Банти почему-то изо всех сил держит меня за руку, когда мы стоим, дрожа, на тротуаре. Она крупно ошибается — вцепилась не в того ребенка. Джиллиан изображает из себя светскую даму (я это вижу по тому, как она болтает белой меховой муфтой). Джиллиан только что заметила на другой стороне улицы каких-то своих школьных подружек (она как раз отучилась первый семестр в гимназии имени королевы Анны), и теперь они визжат и машут друг другу, как полные идиотки.

Что происходит вслед за этим, я не вижу, — Банти начинает паниковать, что мы так и не поймаем такси. Но я полагаю, что Джиллиан не глядя рванулась на дорогу, проскочив меж припаркованных машин, поскольку внезапно раздается лязг и бледно-голубой «хиллман-хаски» метко подталкивает ее под колеса такси, которое Джорджу как раз удалось подозвать.

Я пытаюсь вырваться от Банти, но не могу разогнуть пальцы, которые впились в мою руку железными тисками, — при виде летящего по воздуху тела Джиллиан у Банти наступило что-то вроде трупного окоченения. Вокруг нас толкаются и сильно шумят, но через некоторое время тротуар расчищается, и мы видим Джорджа. Он сидит на краю тротуара — одна штанина почему-то задрана, открывая бежевый шерстяной носок. Джорджа тошнит. Банти начинает визжать: сначала громко, потом звук вроде как истончается и становится выше и, наконец, поднимается летучей мышью и мечется в пустоте, рикошетя от натриевых уличных фонарей, горгулий на здании театра и синих мигалок, которые все ближе и ближе.