Кейт Аткинсон - Музей моих тайн

И Патриция, и Банти пронзают меня сердитыми взглядами. Юмор Патриции оказывается весьма несвоевременным — она в немилости у родителей, так как явилась домой рано утром, одновременно с молочником, развозящим бутылки молока к завтраку. Видимо, ночью «делала это» с Говардом. Банти пристально рассматривает Патрицию на предмет следов разврата, но (во всяком случае, на мой взгляд) Патриция сегодняшняя ничем не отличается от вчерашней.

— Если бы я хоть на секунду подумала, — говорит Банти, яростно мешая соус на сковородке, — что ты…

— Что я смею получать удовольствие от жизни? — подхватывает Патриция с надменным лицом, которое просто напрашивается на пощечину.

Но не получает ее. Вместо этого Банти начинает пугающе дрожать, как полузастывшее желе, вплоть до жестких кудряшек — они трясутся, как нимб из мишуры на проволоке. Однако Банти продолжает мешать соус, притворяясь, что этот приступ эмоций происходит не с ней. Очень удивленная Патриция на миг поднимает забрало и нерешительно спрашивает:

— Мама, что-то не так?

От такого неожиданного сочувствия («мама»!) Банти слетает с катушек и визжит:

— Не так? Ты — это единственное, что у меня не так!

— Стерва проклятая! — кричит ей в лицо Патриция и выбегает из кухни.

Банти продолжает трястись и мешать соус, словно ничего не случилось, и говорит, не глядя на меня:

— Руби, шевелись. Сделай хоть что-нибудь полезное. Принеси тарелки.

И лишь когда доходит до раскладывания по тарелкам (из сервиза с узором «Урожай») лимской фасоли, похожей на скрюченные бледные эмбрионы, Банти наконец разражается слезами. Огромные слезы, похожие на хрустальные подвески, ползут у нее по щекам, и я безуспешно стираю их бумажным носовым платком. Когда мы садимся за воскресный ужин, соус уже остыл и загустел, а горошек едва не перешел обратно в замороженное состояние. Интересно, как я должна во вторник продемонстрировать «способность к логическим рассуждениям», если так мало вижу логики в повседневной жизни?

Первая часть экзамена «одиннадцать плюс» оказывается подозрительно легкой. Я даже получаю удовольствие от решения задач типа «„пришел“ относится к „с***“, как „у***“ к „туда“» и сочинения. «Напишите сочинение на одну из следующих тем. 1. Сцена на оживленной улице. 2. Посещение публичного бассейна. 3. Что бы вы сделали, если бы вам на один день досталась лампа Аладдина». Я выбираю лампу Аладдина, это моя давнишняя мечта, и погружаюсь в заманчивую уверенность, что теперь все будет в порядке. Через две недели я иду на письменный экзамен по математике. Выходя из недр школы Фишергейт, больше всего напоминающих тюрьму, — сюда нас согнали сдавать экзамен, — я шатаюсь от ужаса. Мой мозг словно растягивали на дыбе все утро, мучая вопросами типа: «Сколько марок размером 1/2 × 2/4 дюйма нужно, чтобы закрыть лист бумаги размером 6 × 8 дюймов?» и «Лавочник смешал 4 фунта чаю по 3 шиллинга 6 пенсов. Он продал эту смесь по 5 шиллингов за фунт. Какова его прибыль?» Ну откуда мне знать?

— Ну как? — спрашивает Патриция, встречая меня у подножия лестницы Фишергейтской школы, но я слишком убита, чтобы разговаривать.

Мы идем по берегу Уза; стоят такие холода, что река неделю была подо льдом, и теперь огромные отколовшиеся льдины несет течением.

— Сейчас самая холодная зима с сорок седьмого года, — как во сне говорит Патриция. — Я никогда не видела, чтобы река вот так замерзала. В стародавние времена она замерзала каждый год, ты знаешь об этом?

Я, конечно, не знаю. Я вообще ничего не знаю.

— Почему «стародавние»? — спрашиваю я, решая отныне стремиться к знаниям. — Почему не просто «старые»? Или «давние»?

— Не знаю, — пожимает плечами Патриция.

Мы стоим, глядя на реку подо льдом и думая про стародавние времена, и во мне поднимается странное чувство, ощущение чего-то давно забытого. Это как-то связано со льдом и холодом, и с водой тоже. Я пытаюсь сосредоточиться на этом чувстве, оживить его, но оно мгновенно испаряется. Такое со мной бывает, когда я хожу во сне и меня будят, и я знаю: я потеряла и ищу что-то невероятно важное, из меня что-то вырвали, оставив дырку внутри, и это неизвестное где-то мучительно близко, словно руку протяни — и дотронешься, за углом, за дверью, спрятано где-то в шкафу. Потом я просыпаюсь совсем и уже понятия не имею, что же это я искала.

— Руби, ты что? — спрашивает Патриция, но нас отвлекла пара лебедей, мрачно балансирующих на собственном айсберге.

Мы слышим треск — это река ломает лед — и смотрим на облачка своего дыхания.

— А что ты вообще тут делаешь? — спрашиваю я наконец.

— Прогуливаю. Слушай, может, эти лебеди терпят бедствие?

— Я бы с ними охотно поменялась, — мрачно говорю я. — Во всяком случае, их дальнейшая жизнь не зависит от того, умеют ли они решать задачи в уме.

— И к тому же они могут улететь, когда захотят, — грустно кивает Патриция.

— И еще их двое, — добавляю я.

Лебеди проплывают мимо нас на своей льдине, взъерошив перья для защиты от свирепого холода. По моему телу с ног до головы пробегает дрожь.

— Вода на вид ужасно холодная.

— Да, — с чувством откликается Патриция, странно взглядывает на меня искоса и продолжает: — Слушай, Руби…

— А?

— Ты помнишь… — И вдруг трясет головой. — Ничего, не важно, пойдем. Я посажу тебя на автобус, если хочешь.

И она поднимает воротник, чтобы защититься от ветра.

Банти неохотно устраивает мне день рождения, чтобы утешить за фиаско с математикой. Нельзя сказать, что праздник безусловно удался: девочка по имени Ванесса объедается сэндвичами с сардинами, и потом ее рвет фонтаном, и еще во время твиста, которому мы предавались с жаром, кто-то разбил настольную лампу. Зато деньрожденный торт имеет огромный успех. Небывалое дело, он куплен в магазине: Банти всегда сама печет наши деньрожденные торты, щедро замазывая дефекты масляным кремом и утыкивая торт свечками, так что он становится похож на ежа-мученика, но в этом году она взбунтовалась. В отличие от выпечки Банти, торт из кондитерской Терри — само совершенство. Хрустящая, белая, как лебединое крыло, глазурь сформована в завитки, волны и перья снега, а сверху украшена изящными розовыми сахарными розами. Но стоит ли он того, что Джордж помчался его покупать в последнюю минуту, в субботу, ругаясь так, что поморщилась даже Патриция? Стоит ли он того, что Банти опять «нехорошо» и она кричит на Патрицию: «Ты не моя дочь!», на что Патриция отвечает «и слава богу» и уходит из дома — всего за несколько минут до того, как должна была руководить мною и приглашенными гостями в нашей первой игре «Шарады»? Поздно ночью я слышу, как она возвращается, топая, вверх по лестнице, отчего Рэгз начинает лаять, а Нелл — что-то кричать во сне. Я оставила Патриции кусок деньрожденного торта — положила на подушку, несмотря на строжайший наказ Банти, что кормить Патрицию в нашем доме отныне запрещено.