Эндрю Шон Грир - Невозможные жизни Греты Уэллс

«Ты его не любила», – сказала я себе на кладбище: так взрослый ругает невнимательного ребенка, которого лишь счастливая случайность уберегла от опасности. Я повернулась и пошла по длинному, запорошенному снегом склону к реке. «А она любила».

Надо ли оставаться здесь? Надо ли отказаться от процедуры и запереть дверь в этот мир – как сделала другая Грета, – пока все не наладится, пока я не подготовлю место, где она сможет горевать? Нет, я так не могла. Это был не мой мир, а мне еще многое надо было успеть в других мирах.

И я устроила генеральную уборку. Я хотела, чтобы все было готово для нее, для другой Греты, когда она вернется и обнаружит, что ее жизнь разбита вдребезги. Но, кроме того, я готовила для нее другую жизнь.

Пройдено больше половины пути. Тринадцать процедур. Двенадцать впереди.

Было уже темно и очень поздно, когда в дверь неожиданно позвонили: за порогом стоял он. «Не знаю, на кого похожи другие Натаны». Узкое лицо, шрам на подбородке. Он был чисто одет и выбрит: их встречали на Центральном вокзале и селили в хороших отелях, где можно было выстирать и починить одежду, вымыться, избавиться от паразитов. «Но помни, что этого ты еще не видела». Я спрятала письма в карман платья и улыбнулась. Его плечи были темными от дождя. Конечно же, он был без зонта, но это его не беспокоило.

– Натан, – сказала я.

Он коснулся рукой моего лица.

Шесть часов вечера: мой муж вернулся с войны.

Назовите хоть одну женщину за всю историю человечества, которая любила бы одного и того же мужчину трижды.

«Где моя девочка?» – так говорил Натан 1918 года по утрам, в первые дни после возвращения. Я входила с кофе и овсянкой, он надевал очки; на длинном узком лице, теперь отмеченном шрамом, появлялось подобие улыбки. Все было ровно наоборот по сравнению с 1941 годом, когда я болела и он приносил мне кофе. Настала моя очередь играть роль сиделки. Он мало походил на человека, с которым я попрощалась в другом мире, и гораздо больше – на моего прежнего Натана. Рыжевато-каштановая бородка с проседью, выросшая за время войны, нордическое лицо, беспокойные морщинки у глаз, залысины на лбу. Самые обычные вещи стали для него чем-то редкостным. «Сделай мне сегодня стейк, Грета, я не пробовал стейка с прошлого Рождества», – сказал он однажды, и я попросила составить список того, по чему он больше всего скучает. Он покорно записал все и показал мне. Пункт первый: «моя жена». Он мог быть далеким и задумчивым, как мой первый Натан, осторожным и внимательным, как второй. Как оба они, этот Натан чуть ли не двадцать раз в день ощупывал бумажник в нагрудном кармане! Но он не был ни первым, ни вторым. «Не знаю, на кого похожи другие Натаны». Забывать об этом было опасно.

Еще кое-что новое: он не улыбался. Не мог улыбаться – из-за осколка, застрявшего в челюсти.

– Мы вернулись к прежней жизни, – сказал он однажды утром, стоя на пороге в пальто и шляпе, со своей пушистой бородкой. В тот день он оделся, готовясь снова приступить к работе в клинике.

– Да, – сказала я, не зная, разумеется, что это была за жизнь.

Он нахмурился:

– Я даже не был уверен, что найду тебя здесь, когда вернусь.

Я склонила голову набок, поднимая чашку с кофе:

– Само собой, я здесь.

Он опустил глаза:

– Я не был уверен, вернусь ли я.

Я грустно улыбнулась.

– Прости, что я был таким суворым, – сказал он, пожимая плечами, а потом подошел и поцеловал меня. Суровым. Та самая ошибка, от которой давно избавился мой прежний Натан: как будто домой вернулся промокший под дождем кот.

Он покупал цветы на улице и вручал их мне с самым серьезным видом. Что за коленца выкидывала жизнь? И никаких «решай сама». Мы, двое супругов, вместе решали, как лучше всего восстановить разрушенный мир.

Я размышляла о другой женщине Натана в этом мире, об их оборвавшемся романе, но никогда не спрашивала его об этом. Была ли она такой же, как в других мирах? И что остановило этого Натана?

– Я скучал по Нью-Йорку, – признался он однажды ночью, сильно устав за день, после клиники. – Боже, как я по нему скучал!

– Город изменился?

– Да, конечно. Но то, по чему я скучал, не изменилось. Метро такое же, и особый завтрак в «Гувере» пахнет так же. – Он закрыл глаза, предавшись воспоминаниям. – И Рут не изменилась.

– Только не говори, что ты скучал по Рут!

Он пожал плечами:

– Да. Я соскучился даже по твоей сумасшедшей тетушке Рут.

И еще. Кое-что причиняло мне боль: садясь ужинать, он содрогался. Это было одной из тем, которых мы никогда не касались.

– Плохо сегодня? – спрашивала я.

Он закрывал глаза и ничего не говорил. Я долго ждала в молчании.

– Думаю, мне нужно поспать, – говорил он, и я кивала. В его голосе звучало незнакомое мне упрямство.

«Мне нужно поспать». Эти слова он произнес первым делом, когда вошел в эту дверь в 1918 году, вернувшись с войны: эти слова он обычно произносил вечером, после ужина. Сильное, покрытое шрамами лицо морщилось, губы становились жесткими, и я видела, что он замыкается в себе, как улитка в раковине. «Мне нужно поспать», – констатировал он. Я понимала, что сейчас я не собеседник, а жена, медсестра, отводила его в спальню и раздевала, меж тем как он разглядывал фотографии на стенах.

«Я люблю тебя, Грета, – шептал он, засыпая. – Я очень тебя люблю, Грета». Шепот был столь отчетливым, что я сознавала: именно это он говорил каждую ночь в своем блиндаже, чтобы успокоиться, прежде чем завеса сна скроет мир его кошмаров.

Ему действительно нужно было поспать. Но война не оставляла его и во сне – она была внутри его. Он бормотал что-то непонятное – возможно, на иностранном языке, – вскрикивал от малейшего шума с улицы. Иногда я просыпалась и обнаруживала, что он не сводит с меня глаз, но совсем не так, как смотрит по утрам нежный любовник. Нет, это был взгляд, который направляют на привидение.

Пожалуй, его ночи походили на мои больше, чем я полагала. Он тоже переносился в другой мир, тоже пробуждался в другом месте и, может быть, рядом с другой женщиной. Или на больничной койке, чтобы перехватить несколько минут сна, прежде чем его снова вызовут в операционную. Или в окопе, лежа наполовину в воде и наблюдая за фейерверком боя. Можно сказать, что его миры были другими и все они находились в его голове. Но что вообще это значит? Разве хоть что-нибудь не находится «в голове»?

Однажды ночью я разделась перед моим новым Натаном, сидя на нашей кровати с балдахином. Пока он возился с пуговицами пижамы, с усмешкой глядя на мою закрытую сорочку, я чувствовала себя молодой женой во время медового месяца. Так и было: устав от войны, он еще не занимался со мной любовью. Лежа в постели, я была застенчива, как невеста. Мне было одиноко, я нуждалась в прикосновениях. Этот Натан заменял того, кто ушел на войну, он хотел лишь одного – жить со мной под одной крышей и смотреть на мое неуклюжее вязание. Взяв мою руку чуть более страстно, чем прежний Натан, он коснулся меня чуть грубее, и в глазах его горел дикий огонь. Он был другим. Натан из сороковых отличался от Натана из восьмидесятых, то же самое и здесь: этот человек смотрел, пахнул, улыбался и целовался, как мой прежний возлюбленный, но не был им. Опять все заново. Мужчина, которого я знала лучше всех на свете, оказался в моих объятиях впервые.