Эмма Хили - Найти Элизабет

– Элизабет, – говорю я. – Как?..

Но это не она. Это кто-то другой. Женщина подходит ближе, и я вижу, что она гораздо моложе, чем моя подруга. Она улыбается мне, когда проходит мимо, и садится в фургон передвижной библиотеки. Я киваю и поглаживаю верх каменной ограды, как будто восхищаюсь маленькими цветными камешками, а затем иду дальше, вдоль забора парка и мимо акации. Тонкая акация не сбросит белый, нежный, шелковый цветок , неожиданно приходит мне в голову стихотворная строчка. Помню, мы учили это стихотворение в школе. Учителя считали, что я должна знать его наизусть, и мне казалось, что оно должно мне нравиться, потому что оно называлось так же, как зовут меня, – «Мод». И оно мне, в принципе, нравилось, потому что было про цветы, про росу и все такое прочее. Но вот его смысл от меня ускользал, а ближе к концу оно вообще становилось слишком мрачным. В отличие от меня, Обри должна была выучить «Завтрак короля», и все потому, что ее отец держал молочную лавку, и будь у меня выбор, я бы предпочла выучить веселый стишок про королевского молочника.

Я останавливаюсь у полосатого перехода. Не помню, как он правильно называется, не то лама, не то лима. Или как-то еще. Я пытаюсь вспомнить слова, но в голову мне приходит молочное цветение. Я не знаю, что это значит, и, чтобы избавиться от навязчивой фразы, смотрю на солнечные лучи на асфальте. Еще минуту назад я знала, что у меня какое-то дело. Мимо меня проезжают несколько автомобилей, грузовик, передвижная библиотека. Наверное, я собиралась проведать Элизабет. Но только как такое могло быть, если ее там нет? И все же я бреду к ее дому, мечтая заглянуть внутрь. Мне хватило бы даже этой малости. Я подхожу ближе и вижу, что боковая калитка открыта. Рядом никого нет, и я иду по дорожке, а потом ныряю в сад.

В воздухе стоит густой запах жимолости. Я провожу рукой по стене, там, где растет мох и собрались опавшие листья. На лужайке я замечаю несколько пятен взрыхленной земли. Не иначе как в саду поселились кроты. Я подхожу к небольшому холмику и трогаю его. Земля сырая и влажная. От нее исходит резкий, свежий запах, и мне тотчас в голову приходит песня, правда, я не помню ее название и не могу найти пластинку. Я не могу ее найти, но я уверена, что она здесь зарыта. Придерживаясь за яблоню, я протыкаю пальцами рыхлую почву, отгребаю в сторону верхний слой и пытаюсь проникнуть глубже. Я хочу найти что-то гладкое и круглое, серебристое и синее. Увы, ногтем я задеваю край камня и от боли тотчас выдергиваю руку. Господи, что это я делаю? Я смотрю на мои ладони – они все в грязи – и вздыхаю. Как часто я ловлю себя на том, что совершаю какие-то глупости.

Вытираю руки о брюки и через окно столовой заглядываю в дом. Вдруг Элизабет там, внутри? Но ее кресло у окна пустует. Здесь она обычно любила сидеть, глядя в окно на птиц. Кресло, в котором обычно сидела я, придвинуто к стене. Меня никто не ждет. Я глубоко вздыхаю, и мое дыхание оставляет на стекле запотевший след.

Дверь кухни выходит в теплицу. Я помню, что когда-то там было полно помидорных кустов, рассады и горшков с геранью. Здесь до сих пор стоит запах влажной земли, дерева, но почти все затянуто паутиной, а вместо цветов какие-то ящики и разное старье. Ржавое кресло-каталка, две трости и старое сиденье для ванной. Рядом, у стены, несколько пустых горшков для комнатных растений, все как один хрупкие на ощупь. Я перетаскиваю их по бетонному полу, но ключа нет ни под одним их них. Ко дну горшков прилипли засохшие остатки корней, но они легко отдираются, словно узкие полоски обоев, оставляя после себя на обожженной глине светлые полоски. Сажусь в кресло-каталку и ставлю ноги на скамеечку. У меня слегка кружится голова, как будто я выпила.

На стене сейф для ключа, и я пару секунд не могу отвести от него взгляда. У меня дома точно такой же, для социальных работников. Небольшая квадратная коробка, которая открывается четырьмя цифрами. Сумей я отгадать эти цифры, я бы смогла войти в дом. Пытаюсь вспомнить самые важные даты, но не могу припомнить ни день рождения Элизабет, ни ее сына. Не помню, знала ли я их вообще. Достаю из карманов листки бумаги. На многих их них записаны даты. Визит к дантисту. К окулисту. Торжества, на которые меня обещала взять с собой Хелен. Правда, я не помню, ходили мы с ней или нет.

Юбилей Элизабет. «Иди и поздравь». Эти слова записаны на желтом квадратике. Я несколько раз подряд читаю их. Правда, не могу сообразить, когда это было. Вновь перебираю свои листки. Еще несколько старых напоминаний. «Панамка в машине Хелен – оставь ее там». Затем, на розовом клочке, я вижу то, что мне нужно. 5 июля. Иди поздравь Элизабет (с ее бриллиантовой свадьбой). Бриллиантовой. Это значит, шестьдесят лет. Двадцать пять лет – серебряная, пятьдесят – золотая. Мы с Патриком отметили нашу золотую. По этому поводу мы устроили в саду грандиозный праздник, пригласили всех родных, друзей, соседей. Это был чудный сентябрьский день, и после того, как гости разошлись, мы с ним до самой ночи сидели в гамаке, глядя, как в воздухе вокруг дома кругами носятся летучие мыши. До пятьдесят первой даты Патрик не дотянул.

Я снова смотрю на сад, и мне становится страшно одиноко. Не знаю, что бы я делала, если бы не Элизабет, после того как Патрика не стало. Эти глупые игры, в которые мы играли в «Оксфаме», – покупали самые уродливые фарфоровые безделушки, прятали пистолет, которым Пегги проставляла цены, чтобы она не могла его найти. А все эти кофепития, кроссворды, совместные обеды… Благодаря им я жила.

Я с трудом поднимаюсь с кресла и становлюсь напротив сейфа с ключами. Шестьдесят лет. Если отнять, получится 1952. Набираю код. Бесполезно. Тогда я добавляю день и месяц. 5-7-52. И снова безрезультатно. Значит, она не использовала дату своего юбилея в качестве кода. Прижимаюсь лбом к холодному стеклу кухонной двери и сминаю записку в комок.

В соседском саду лает собака. Мне почему-то не нравится этот лай, как будто пес слегка скулит, и этот звук действует мне на нервы. Я дергаю за ручку кухонную дверь, чтобы поскорее отсюда уйти. Дверь неожиданно скрипит, а потом… открывается, и у меня екает сердце. Я замираю на пороге, пытаясь сообразить, что это значит. Пытаясь отделить подспудное чувство, что здесь что-то не так, от воспоминаний от нашей собственной кухонной двери, когда я была ребенком. До самой ночи она всегда стояла незапертой, точно так же, как и эта.

Сквозь занавески в цветочек сочится тусклый свет, отчего все поверхности здесь кажутся какими-то пегими. Сама кухня пропахла дезинфицирующим средством. От этого запаха у меня начинает щипать во рту, до самого горла. Сначала открываю верхние ящики, затем перехожу к нижним. Все до единого пусты. Холодильник включен, он негромко гудит, но внутри него лишь старая баночка от маргарина. Не знаю, надо ли придавать значение отсутствию продуктов или нет. Часто я сама приносила их Элизабет. Сын держит ее на голодном пайке, кормит безвкусной пищей, которую она терпеть не может.