Зельда Фицджеральд - Спаси меня, вальс

— Дереву не больно.

— По моему разумению, больно. Если хочешь что-то иметь, бережно ко всему относись, и к деревьям тоже. Ко всем вещам.

И это говорил он, человек, у которого почти не было вещей! Гравированный портрет отца да миниатюрный портрет Милли, три каштана, привезенные из Теннесси, пара золотых запонок, страховой полис и несколько пар тонких летних носков — вот и все, что лежало у него в верхнем ящике бюро, вспомнила Алабама.

— Здравствуй, дорогая, — робко поцеловала ее мать, — и ты, моя дорогая! Можно мне поцеловать тебя в головку?

Бонни прильнула к бабушке.

— Бабушка, а я увижусь с дедушкой?

— Тебе будет грустно, дорогая.

Лицо старой дамы было бледным и напряженным. Она, как всегда, поворачивалась то в одну, то в другую сторону, ласково утешая своих детей, которых ждало очередное тяжкое испытание.

— О-хо-о-о-о… Милли, — послышался слабый голос Судьи.

Усталый врач вышел на веранду.

— Кузина Милли, если дети хотят видеть отца, сейчас самое время — он в сознании. — Врач с нежностью посмотрел на Алабаму. — Хорошо, что ты приехала.

Вся дрожа, Алабама последовала за худощавой надежной спиной в комнату. Ее отец! До чего же он ослаб, и бледный какой! Она едва не заплакала, остро осознав, что не может предотвратить бессмысленную и неизбежную потерю.

Алабама тихо села на кровать. И это ее красивый отец!

— Привет, детка. — Его взгляд задержался на ее лице. — Ты пока останешься тут?

— Да. Здесь хорошо.

— Я тоже всегда так думал.

Усталый взгляд обратился в сторону двери. Испуганная Бонни ждала в коридоре.

— Я хочу посмотреть на малышку.

Ласковая улыбка осветила лицо Судьи. Бонни робко приблизилась к кровати.

— Ну, здравствуй, детка. Ты похожа на маленькую птичку, — улыбнулся он. — А уж красивая, как целых две маленькие птички.

— Дедушка, а когда ты опять будешь здоровым?

— Скоро. Но сейчас я немного устал. Увидимся завтра.

И он махнул рукой, чтобы ее увели.

Едва Алабама осталась наедине с отцом, сердце ее замерло от боли. Он стал таким худым, таким маленьким за время болезни, под конец своей нелегкой жизни. Нелегкой, ведь ему приходилось всех их содержать. Благородство этой наполненной заботами о ближних жизни побудило Алабаму дать себе множество клятв.

— Ах, папа, мне так много надо спросить у тебя.

— Малышка.

Старик потрепал ее по руке. Его запястья стали тонкими, как птичьи ножки. Откуда он брал силы кормить их всех?

— Мне казалось, что ты тоже не знаешь. И только теперь…

Она погладила его по седым волосам, это была особая, южная, седина.

— Мне надо поспать, малышка.

— Спи, — сказала она. — Спи.

Алабама долго сидела рядом с отцом. Ей было неприятно, что сиделка обращается с ним как с ребенком. Ведь ее отец знал все. Сердце у нее исходило слезами.

Но старик с важным видом открыл глаза. Он все и всегда делал с необыкновенным достоинством.

— Ты хотела о чем-то меня спросить?

— Я подумала, ты скажешь мне. Наши тела даны нам, чтобы отвлекать от душевных терзаний? Да? Я подумала, ты знаешь, почему, когда телу надо прекратить пытку разума, оно не оправдывает надежд и терпит неудачу? И почему, когда нам так мучительно в наших телах, душа бросает нас, как временное убежище?

Старик молчал.

— Почему нам требуются годы и годы, чтобы, обучая чему-то тело, обучать разум, а он потом снова за утешением обращается к измученному телу? Почему, папа?

— Спроси что-нибудь полегче, — словно издалека, слабым голосом ответил старик.

— Судье надо поспать, — сказала сиделка.

— Ухожу.

Алабама остановилась в коридоре. Лампа не горела, отец выключил ее, когда слег; на вешалке все еще висела его шляпа.

Когда человек перестает думать о своих убеждениях и маленьких прихотях, он уже никто. Никто! В кровати лежит непонятно кто — но это мой отец, и я любила его. Не пожелай он, и меня не было бы на свете, думала Алабама. Наверно, все мы случайные составляющие на первичной стадии преобразований органической материи. Не может быть, чтобы я была целью жизни моего отца — но может быть, что целью моей жизни является то, что я научилась ценить его прекрасную душу.

Алабама пошла к матери.

— Судья Беггс сказал вчера, — Милли вела беседу с тенями, — что ему хотелось бы покататься в маленьком автомобиле, чтобы посмотреть на людей, сидящих на своих верандах. Все лето он старался, хотел научиться водить автомобиль, но он слишком стар. «Милли, — сказал он, — прикажи седому ангелу одеть меня. Я хочу выйти из дома». Сиделку называет седым ангелом. У него всегда был скучноватый юмор. А свой автомобильчик он любил.

Она вела себя как хорошая мать, она говорила и говорила — словно могла научить Остина жить снова, для этого ей нужно только повторять и повторять не раз сказанное. Как мать говорит о своем малыше, она рассказывала Алабаме о больном Судье, о ее отце.

— Он сказал, что хочет заказать в Филадельфии новые рубашки. Он сказал, что хочет бекон на завтрак.

— Он дал маме чек на тысячу долларов для владельца похоронного бюро, — вставила Джоанна.

— Да. — Мисс Милли засмеялась, словно над шалостью капризного ребенка. — А потом сказал: «Но ты вернешь его мне, если я не умру».

«Ах, бедная мамочка, — подумала Алабама, — ведь все это время он идет к смерти. Мама знает, но не может сказать себе: „Он умирает“. И я тоже не могу».

Милли так давно ухаживала за ним, и в здоровье, и в болезни. Она пеклась о нем, когда он был молодым, и другие молодые клерки в юридической конторе уже тогда величали его «мистером Беггсом»; она пеклась о нем, когда он стал старше и был обременен бедностью и заботами; и когда он сделался стариком, и у него появилось время быть добрым.

— Моя бедная мама, — сказала Алабама. — Ты отдала отцу свою жизнь.

— Мой папа сказал, что мы можем пожениться, — отозвалась мать Алабамы, — когда узнал, что дядя твоего отца тридцать два года заседал в сенате Соединенных Штатов и брат его отца был генералом у конфедератов. Он пришел в юридическую контору моего отца просить моей руки. Мой отец восемнадцать лет был в сенате и конгрессе Конфедерации.

Алабама увидела свою мать, какой она была, то есть частью мужского уклада жизни. Милли как будто не думала о собственной жизни, не думала о том, что у нее ничего не останется после смерти мужа. Он был отцом ее детей, ее девочек, которые покинули ее ради собственных мужей, собственной семейной жизни.

— Мой отец был гордым человеком, — произнесла Милли с гордостью. — Когда я была маленькой, то обожала его. Нас было двадцать детей, и лишь две девочки.

— А где ваши братья? — спросил Дэвид.

— Умерли, разъехались.

— Они были братья наполовину, — пояснила Джоанна.