Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)

Второй дедушка, чью фамилию я ношу, — шестнадцатилетний юноша со спокойным волевым лицом, оставивший на обороте фотографии каллиграфическую надпись для «Горячо-любимой бабушки», лег на грунт, как подводная лодка, и не подает никаких сигналов.

Примечательно, что в год фотографирования — приблизительно 1900-й — у моего будущего дедушки была бабушка, к которой и обращена надпись на обороте. И стало быть, приходится она мне прапрабабушкой, родившейся, судя по всем нормам, году эдак в 1825-м! И жила она, очевидно, в Петербурге, коль фотография оказалась в нашей же семье. Не факт, что она родилась именно в Петербурге — под грохот пушек и ружейной пальбы на Исаакиевской площади. Не факт. Она могла приехать в столицу, родившись и в другом месте. Но факт, что кто-то из моих предков по отцовской линии еще два века назад топтал питерские мостовые.

И мне это приятно.

Хотелось бы только вызнать, какую фамилию она носила до замужества, какую кровь она внесла в мой коктейль и по чьей линии она была бабушкой моему дедушке: по линии его матери или отца?

Казалось бы, я обложил красивого юношу Павла Каралиса флажками со всех сторон — так группа розыскников вычисляет фигуранта по важному делу, но поиски пока ни к чему не приводят: питерские архивы не могут найти его ни в списках родившихся, ни умерших. (В архив КГБ я пока не обращаюсь, там надо знать род занятий, социальное положение, в противном случае это — как сеткой на сома пытаться ловить уклейку.)

…На работе временами искрит так, словно плюс поцапался с минусом, появляются враги-писатели, о которых я и не подозревал: им не нравится, что в нашем Центре свободно чувствуют себя люди из альтернативного союза и почему я привешиваю их портреты и групповые снимки рядом с уже висящими портретами истинных носителей культуры и либералов? Некоторые буйные головы из альтернативного союза, к которому я не принадлежу, напротив, выдвигают мне упреки за излишнюю, как им кажется, внимательность к «своим» и недостаток внимания к ним, истинно российским писателям.

«Нет, вы посмотрите, как он криво висит! — возмущается жена одного из поэтов и прикладывает к рамке отвес из нитки и тяжелой авторучки. Я таращу глаза, но отклонения от вертикали не вижу. — Можно подумать, что это специально! А он, между прочим, — единственный «шестидесятник», пишущий в неореалистическом стиле! У него две международные премии — и такой позор на родине!»

Просто сумасшествие какое-то!

Хочется послать и тех, и других подальше! Почвенники и либералы конца XX века! Плюнув и на тех, и на других, ловкая молодежь строчит детективы и дамские романы под женскими именами. У нее свои тусовки, но в союзы писателей, которых в нашем городе два, они придут записываться непременно…

Когда Союз писателей раскололся, сгорел Дом писателя, и единого места встречи в городе не стало, все принялись искать поджигателей в противоположном лагере. Но вот появился Центр, маленький домик писателей, нашлись спонсоры на бесплатную выпивку и закуску к творческим вечерам, народ пошел косяком, дневали и, случалось, ночевали на уютных диванчиках и креслах, пока за ними не приезжали жены. Утром опохмелялись пивом из бочки с краном, все были довольны, но по мере движения Центра вперед все ощутимее стало накапливаться статическое электричество. Цикл круглых столов (правильнее назвать их овальными, ибо два длинных стола именно таких форм стояли у нас в Белом зале со сводчатыми потолками, люстрами под бронзу и зеркалами) вызвал бешеную зависть и обиду среди не приглашенных на дискуссию и недовольство ее ходом («Почему мне дали так мало времени?») среди участников действия, которое показывалось по телевидению. Правильно говорится: поставь писателей в строй и попроси рассчитаться на первый-второй — вторых не будет!

Жена Ольга только вздыхает, разогревая мне поздно вечером всю еду за день — и обед, и ужин. «Ты что, кроме нескольких чашек кофе ничего не ел? Разве так можно! Ходи в университетскую столовую, это же недалеко! Как это нет времени на обед? Я этого не понимаю! Установи время для обеденного перерыва, как во всех организациях. И почему ты стесняешься брать бутерброды? Что значит не можешь есть в одиночку? А язву желудка в одиночку поиметь хочешь?»

Выполняя волю жены, иду обедать в университетскую столовку и на обратном пути вижу, как стремительно шагающий от нашего крылечка почтальон Эдуард роняет на мартовский снег тусклый конверт и, завернув за угол, легким катером удаляется от потери. Одной рукой он прижимает к груди стопку корреспонденции, другой взмахивает, словно подает кому-то сигналы, крутит головой, взглядывает на серые небеса, поводит при ходьбе плечами. Поэт! О чем я узнал недавно. Дойдя до конверта, я поднимаю его и свищу Эдику. Он уже удаляется по тесному Биржевому переулку и не оборачивается на свист: что он, мальчик, что ли? Я пытаюсь окликнуть его по имени, но в это время начинает трястись и чихать дымом «КАМАЗ», мимо которого торопливо проскальзывает Эдик. Тьфу, елки зеленые, теперь беги за ним! «КАМАЗ» уже рычит голосом хозяина дорог и нагнетает в переулок растущее коричневое облако дыма.

Я смотрю на конверт: письмо адресовано мне. Штемпель отправителя: Городской исторический архив, Псковская улица, 18.

Хороши же у нас поэты-почтальоны. И почему почта не выдаст им сумки, как было во времена моего детства: «Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне?»… Теперь они, наверное, половину корреспонденции таким посевом и доставляют: кто найдет, тому и письмо. А не нравится — выброси и шлепай дальше.

А если бы я не оказался поблизости и не заметил упавшего в снег послания, то его, скорее всего, затоптали бы прохожие. И не скоро бы мне стало известно, что мой петербургский дед Павел Каралис и его супруга Ольга Николаевна были православного вероисповедания, происходили из мещан посада Колпино Царскосельского уезда, состояли в первом браке и крестили в 1909 и 1911 годах своих сыновей — Виктора и Валентина, что следовало из высланных в мой адрес «Выписей из метрических книг» Воскресенского (Смольного) собора всех учебных заведений и церкви Успения Пресвятой Богородицы в Парголове.

Виктор и Валентин — мои дядьки. Первого я никогда не видел, он умер в десятилетнем возрасте от горячки на руках у старшего брата — моего отца. Помню, как отец вспоминал и чуть не плакал: дети спали на полу, мать лежала больная на кровати, несколько дней бредила, должна была умереть, братишку колотило от холода, отец заворачивал его в старый тулуп, баюкал, лохматая собачонка печально смотрела на огонь в печке… Мать выжила, а брат Виктор умер. И было это уже в Тамбове.

Второго, дядю Валю, железнодорожника, я видел один раз — он приезжал на похороны отца из своего Радофинникова, где у него был дом, хозяйство, две дочери и совсем не было парней-наследников. Очень походил на моего отца, чуть прихрамывал — на фронте зацепило осколком сухожилие. Как он умер, я, к сожалению, не ведаю…