Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)

Вот и все! Можно отдыхать от мнимого дворянства нашей фамилии! В письме, которое я вытащил из мартовского снега, ясно написано: мещане. Дышите глубже, товарищи, и забудьте про княжеский титул, которым нас подманивала возможная московская родственница Елена. Если бы у нее было фамильное древо с семнадцатого, как она уверяла, века, то никакой бы переезд с квартиры на квартиру и никакие дела не помешали бы ей найти документы и представить их не только мне, но и возможным женихам. А то почти десять лет прошло, как она прихвастнула в рождественскую ночь в нашей старой квартире на Гаванской улице про древо и поместье предков на литовской земле, а результат — нулевой. Десять лет не найти бумагу в собственной квартире! Правда, она недавно сообщила мне по телефону, что у нее шесть собак. Может, собаки сгрызли изображение родового древа? Едрён-батон…

Я в одиночестве выпил чашечку кофе и выкурил сигарету. Безвольный идиот! Давно пора бросить курить, но я все дымлю и дымлю по пачке в день этой никотиновой дряни! Просто даже перед предками стыдно за свое безволие! Я засунул сигареты подальше от глаз. Но не очень далеко — чтобы в случае крайней нужды не лезть куда-нибудь за форточку, как советуют делать инструкции по оставлению этой вредной привычки, а быстренько нашарить их. И в кого из предков я такой хитрый?..

За окном по заснеженной набережной Адмирала Макарова мчались навстречу друг другу автомобили, а по дымящей, словно горячей, воде Малой Невы взбирался против течения буксир «Гордый». Иногда его черный силуэт пропадал в клубах пара над темной водой, и мстилось, что он ушел на дно, как такси с четырьмя пассажирами, про которое недавно рассказывали по телевизору. Но вот «Гордый» вполз под арку Биржевого моста, и я потерял его из виду…

В конце письма архивисты сообщали, что в тех петербургских церквях, которые я указал как возможные места венчания дедушки Павла Каралиса с бабушкой Ольгой Николаевной, за указанные годы — 1902–1905 — ничего похожего на документы о бракосочетании моих предков не обнаружено.

Этот факт следует проанализировать.

Сестра Вера в одном из телефонных разговоров уверенно заявила, что знает, в какой церкви венчались наши дедушка с бабушкой — ей, пионерке, указал, дескать, это место под большим секретом отец, когда они много лет назад шли по Дегтярной улице.

Я полез в справочники и установил, что на Дегтярной улице помимо церкви Санкт-Петербургского подворья Старо-Афонского Свято-Андреевского скита, мимо которых я и сам ходил в школу на 6-ю Советскую, стояла еще одна церковь — в честь Рождества Христова (на Песках). Она и задала названия десяти Рождественским улицам, ставшим потом Советскими. Церковь разрушили в 1934-м, в «пятилетку безбожия». Мое поколение застало на том месте лишь «пятачок» — круглый сквер с возвышением в центре, где летом пестрела цветами клумба, а зимой сколачивали катальную горку. Этот сквер на месте снесенной церкви, где по божественным законам будет вечно обитать ангел, жив и поныне: между Дегтярной улицей и Суворовским проспектом в створе 6-й Советской улицы.

На скрипучей катальной горке сквера мы морозными вечерами поджидали нашу первую учительницу Ольгу Константиновну, которую в третьем классе считали американской шпионкой — за рифленые отпечатки туфлей: именно такие отпечатки принадлежали ботинкам стиляг и вражеских агентов в журнале «Крокодил». Прячась за углами домов и забегая в парадные, мы тайно провожали молодую красивую учительницу до ее дома и в двадцать глаз следили: не передаст ли ей шифровку холеный дядька в длинном пальто с накладными карманами и в черной фетровой шляпе…

С этой хорошо раскатанной горки мы с пацанами ходили испытывать храбрость в подвалы уже разрушенной Греческой церкви, попугивая друг друга рассказами о найденных там мумиях, черепах и скелетах. Церковь сломали как-то быстро, и на ее месте, за дощатым забором на какое-то время установилась тишина — говорили, что там ведутся раскопки. Большой концертный зал «Октябрьский» встал на месте церкви, когда мы уже заканчивали восьмилетку и разбредались по соседним десятилеткам. И в этом же сквере (стоило только ангелу отвернуться или отлететь по своим ангельским делам) я впервые в жизни сунул в рот пахучую сигарету «Новость» из зеленой хрустящей целлофаном пачки и задымил…

Так вот. Сестра, когда я рассказал ей про вторую, снесенную за четыре года до ее рождения церковь, слегка замешкалась. Ну, это и не беда: столько лет прошло, и не сразу вспомнишь, как сказал отец, ведя тебя за руку по Дегтярной улице. То ли он сказал: «Здесь когда-то стояла церковь, где венчались дедушка с бабушкой», то ли: «Вот церковь, где они венчались». В любом случае, мы пока фанерой пролетали над местом венчания предков, потому что годы венчания были заданы вроде бы логично: с пятилетней сдвижкой в обе стороны от даты рождения отца — 1904 г. А почему бы нам не поискать место венчания в Колпине? Если дед в начале девятисотых — колпинский мещанин.

Впрочем, теперь свидетельство о венчании дедушки и бабушки Каралисов меня интересовало лишь как возможный элемент доказательной базы: случись, например, подтверждать право на золотые россыпи в американских банках или недвижимость в Греции.

Ничего принципиально нового венчальные документы мне не скажут. Уже сказано достаточно: православные, мещане, живут в пригороде Петербурга. Национальность, правда, не указана, но в Российской империи, это был вопрос личный, а не анкетный. В анкете писалось лишь вероисповедание. И литовец мог быть православным, и грек, и еврей…

Кое-что прояснилось, да. Но так и не удалось установить — в каком статусе мой дед Павел, колпинский мещанин, проживал в 1917 году в красивом доме на Невском проспекте? В статусе извозчика, сапожника, портного, частного архитектора, человека без определенных занятий (прости, дедушка!)?

И как прикажете его искать, не зная рода занятий?

И куда он потом делся из этого дома, в полуподвальном этаже которого я с родителями иногда ковырял ложечкой мороженое в мельхиоровых вазочках и пил шипучую газировку, что томилась в стеклянных сифонах, оплетенных металлическими лентами? Отец водил меня в «Улыбку», хотя были мороженицы и поближе. И возникает вопрос: знал ли он этот адрес как элемент биографии своего родителя? Или мы просто шли прогуляться на Невский и заходили в первую мороженицу со стороны Московского вокзала?

Я щурился, пытался всмотреться в прошлое, увидеть лицо своего отца, когда он в строгом железнодорожном кителе подцепляет из вазочки мороженое, пьет, чокнувшись с мамой, из высокого узкого бокала шампанское, — не мелькнет ли в его глазах особая грусть воспоминания от близкого соседства с квартирой, в которой он мог жить мальчишкой, но выглядеть сквозь годы удавалось немногое: пузырьки в сифоне, плоская кожаная сумочка матери на столе, из которой пахнет духами «Красная Москва», собственные мысли о том, что неплохо бы обзавестись фотоаппаратом «Смена-2», гэдээровским костюмом, рублем и кутнуть в этой «Улыбке» мороженым и газировкой с Иркой Епифановой, чей велосипед я каждый день затаскиваю после гуляния к дверям ее квартиры на шестом этаже…