Григорий Ряжский - Портмоне из элефанта : сборник

Никого тот раз своих не встретил, а народищу и правда море было разливанное. И салют, и целуются, и все такое тоже было, кроме дармовой водки. Праздник, одним словом. Но ночевал я после на вокзале. Орден с медалью снял и внутри штанов пристроил, чтоб не сдернули. А на другой день, хоть и праздник все еще, но пожарка-то работает и здесь: горит везде ведь и тушить, стало быть, тоже везде надо. Тогда снова награды подцепил и в ближайшую часть как добраться вызнал у местных. Так и заявился: орден, медаль и сам — орловский пожарный. Хочу, мол, в столице трудиться по огневой своей специальности, там у меня никого, а здесь, по крайней мере, однополчане, не так много, но есть все ж, имеется кое-кто по остатку. Общагу дадите какую-никакую — с меня и будет нормально, а по тушению не подведу, увидите сами, как тушу. И что? А ничего. Взяли! Считай, День Победы дорогу проложил в столичном направлении. А через год в общаге женился на Еве. Она у нас ревизию шлангов пожарных проводила от управления пожарной охраны и испытания ежегодные на давление, как брезент держит атмосферы. И москвичкой, кстати говоря, была настоящей, натуральной, с самого рождения. К слову сказать, у нас на фронте, откуда — спрашиваешь обычно у кого-никого, откуда сам-то? А из Москвы, отвечает. Ну ты, само собой, уточняешь: из самой, из самой Москвы-то? Ну, говорит, а из какой еще-то? А сам из Владимира-города, к примеру, или из Рязанской губернии, скажем. А им все это — Москва: во-первых, рядом потому что, а во-вторых, сам себе считает, что по сравнению с Ашхабадом каким-нибудь он москвич, но просто не самого центрального к ней примыкания, а ты зато — кизяк или, допустим, самовар тульский, а что Рязань на столько, на сколько и Тула от столицы отстоит, так это ему неведомо, он-то москвич почти, ему ерунду всякую знать не положено. И поселились мы с Евой на улице Палиха, у нее самой дома, с матерью. И это 60-й уже шел год-то…

…Именно тогда мне эту роль и предложили, в 60-м. Но в кино уже, не в театре. Трое нас было там, я имею в виду — по сюжету и приблизительно равные по насыщенности роли. Все три — мужские, и все — главные. И фильм, признаюсь, получился, несмотря на коммунистическую драматургию и лживый пафос. Это я потом уже понял, гораздо позже, через годы, про ложь и пафос. Тогда же мне опыт тот киношный понравился невероятно, тем более что обо мне заговорили как о подающем надежды новом интересном актере советского кинематографа. Стыдно за эту роль мне стало лет двадцать спустя, стыдно и отвратительно, и так тянулось довольно долго, столько же еще, наверное, по времени, когда вдруг стало совершенно понятно, что и роль та была сделана мной блистательно, и режиссура была на уровне высокой профессии, и вся работа от начала до конца была самой что ни на есть настоящей, включая труд самых незаметных работников того самого фильма и той самой студии, и тех самых времен кинематографа. Да-а-а, пути Господни, воистину, неисповедимы, мне ли это не знать, особенно теперь, отсюда, с нижней самой глядючи орбиты, откуда еще виднее все, что было, и понятнее все, что есть.

И сразу еще фильм, а потом еще и далее — три внахлест. Это если не считать радиоспектаклей и театра. В театре сообразили в момент, что расту на дрожжах успеха без их помощи, и дали главную роль в пьесе. Пьеса — говно, надо отметить, но была занята Раевская, и половину первого действия и почти две трети второго мы были в паре — сын и мать. Она мне в антракте на премьере сказала: Юрочка, бегите из этого театра как можно скорее — выясняется, что вы АКТЕР. Злюка была невозможная, умна, острословна и не защищена совершенно. Но все равно, думаю, на нижнюю орбиту ее здесь не допустили, не рискнули бы, не знаю, просто так мне кажется — я уже немного начинаю привыкать к местным принципам жизни, то есть я хотел сказать, состояния.

Короче говоря, следующим Днем Победы на Красной площади для меня стало 9-е мая 72-го года. Не получилось раньше никак. С апреля — киноэкспедиции, летняя натура, праздничные выступления: Колонный зал с декламацией, «огоньки голубые» идиотские, выездные спектакли, гастроли — я уже пару лет как заслуженного получил республики — и все остальное, не прекращающееся ни на минуту, не отпускающее никуда. Не знаю, что бы тогда уже делал, если б не здоровье мое трехжильное, если б не бычье мое сердце. От Союза кинематографистов кто, товарищи? Буль, мы полагаем, кто же еще, сами подумайте. От ВТО? Так Буль, Юрий Зиновьевич, не первый раз уже ведь, ну и по просьбе зрителей, конечно. В жюри конкурса снова Буля в этом году, как, друзья мои, думаете? Думаем, Юрий Зиновьевич не станет возражать, не такой человек, понимает наши проблемы прекрасно. Что? Не главная, говорите? Голубчик, у Мольера не существует не главных ролей, так же, как и у Шекспира, прошу вас запомнить, конечно передайте, что согласен, так и скажите — Буль просил передать, что выкроит время на Мольера, что бы ни случилось, а ставкой не морочьте мне голову — что есть, то и будет, и отстаньте.

Боже правый, не может быть! Милый мой друг, голубчик дорогой, глазам не верю! Не верю своим глазам! Спаситель мой, батюшка! Живой! Я тогда, помню, повис на нем, недалеко от Исторического музея, где транспарант нашего артиллерийского полка был растянут, а он поначалу не узнал меня, вернее, за другого принял, за морду актерствующей знаменитости, и растерялся даже немного, но потом прищурился и тут же вспомнил, потому что я брючину перед ним задрал и протез предъявил во всей красе, поверх носка, а? И тогда он тоже не удержался, пенсионного возраста капитан Кириллов, и пустил слезу свою капитанскую, хотя и в форме был генерал-майора медицинской службы, со змейками на петлицах. Вот уж оторвались мы с ним тогда, после встречи со спасителем моим фронтовым, обменявшим смерть мою на мою же конечность за полстакана санбатовского спирта. Напились мы тогда изумительно, и я, помню, в тот же день домой его к себе затащил и со своими всеми перезнакомил, с женой и дочерью, а мамы два года уже как не было на свете, Изабеллы Львовны, Царство ей Небесное. Это тогда я думал, что царство, а сейчас знаю, что все гораздо конструктивней и рациональней спроектировано, чем просто восторженное, безадресное аллилуйя, не так вовсе, как многие себе представляли — совсем по-другому, более логично и еще более справедливо. Естественно, что я только о верхней орбите толкую, о других, к сожалению, судить не могу пока. И это правильно! Так сказал бы другой уже персонаж, но так он говорил гораздо позже, еще лет через пятнадцать от майской встречи того Победного дня, когда я уже давно стал народным артистом и мне было на всех на них глубоко наплевать.

В общем, потом жена его подтянулась к нам на Герцена, пожилая совсем уже, генеральша, довольно, надо сказать, противной оказалась теткой, совершенно боевому хирургу не под стать, но принеслась, узнав, что к Булю поедет, к самому в гости, к Юрию Зиновьевичу, который известный артист и тоже воевал. До утра гудели в ту ночь. А утром все ж расстались кое-как, потому что у меня прогон был в десять, а в четыре павильонная съемка. И снова без сбоя по здоровью, без перестука и перебоя малейшего — механизм был окончательно отлажен и доведен до совершенства — так-то, друзья мои, на том и стоял…