Джонатан Троппер - На прощанье я скажу

— Умственное здоровье не всем по плечу.

— Как и контрацепция.

— Отличный пас, Сильвер.

— Ты что-то решила?

— Я решила, что я идиотка.

— Какой у тебя срок?

— Небольшой. Откуда надо считать?

— Не знаю. С зачатия, видимо.

— Значит, три недели, что-то около того.

— Окей. Тогда еще есть немного времени.

— И что мне, по-твоему, делать?

— Думаю, надо делать аборт.

— Ух ты, пап. Ты недолго думал, да?

— Ты спросила, что я думаю…

— Я имею в виду, давай, не таи, говори, что думаешь, пап.

— Я так и сделал.

— То есть никаких мыслей на тему новой жизни, которая растет во мне?

— Ты это так видишь? В смысле, именно жизнь?

— Да… Нет… Иногда. Не знаю… А ты как видишь?

— Как вижу я, значения не имеет. Ты должна делать то, что тебе самой кажется правильным.

— Мне кажется правильным не быть беременной.

— Не плачь, милая.

— Не говори мне: не плачь. Ненавижу это.

— Прости.

— Не, ну правда, господи, пап! Это ж идеальный повод, чтобы поплакать. Я, черт подери, беременна.

— Ты права. Прости.

— Спасибо. Можешь сказать одну вещь?

— Конечно.

— Тебе жаль, что я не девственница?

— Мне жаль, что тебе уже не семь лет. Мне жаль, что я только моргнул, а ты уже женщина, и я пропустил столько всего, чего не вернуть. Мне жаль, что я был никчемным отцом. Ты заслуживала куда лучшего. А что до твоей девственности… Пожалуй, для меня как-то само собой подразумевалось, что ты уже занимаешься этим. Так что — нет, мне не жаль.

— Окей.

— Ты опять плачешь?

— Немножко.

— Тебе не нужно ничего решать прямо сейчас.

— Я не хочу решать. Я хочу, чтобы кто-нибудь решил все за меня.

— А что, э-э, говорит отец?

— Нет отца, потому что нет ребенка. Есть скопление клеток, которые, если ничего не предпринять, могут в него превратиться.

— Окей. Значит, ему сообщать ты не считаешь нужным.

— Смотри-ка, у тебя пробудилось чувство солидарности с отцом.

— Ты только что сказала, что отца нету.

— Нету. Это непорочное скопление.

— Я ни с кем не солидаризируюсь. Просто пытаюсь разобраться, что к чему.

— Тогда старайся получше. Эй! Ты куда?

— Пойду куплю еще мороженого. Тебе взять?

— Два рожка за один присест? Серьезно? Что у тебя с уровнем холестерина?

— Сегодня же особый случай?

— Да. Я пойду.

— Я что-то не так сказал?

— Ну, в твое оправдание замечу, что сейчас нельзя сказать что-то так.

— Ты позволишь тебе помочь?

— Возможно. Может, ты даже уже помог. Не знаю. Мне нужно побыть наедине с собой и все хорошенько обдумать.

— Если надумаешь про аборт, я тебя отвезу, ладно?

— Опять вот ты про аборт.

— Я просто к тому, что если не захочешь втягивать в это маму и Рича.

— О да, ты ж страшно обломаешься, если вдруг меня Рич отвезет.

— Жалею, что предложил.

— Не надо. Я б тебя навсегда списала со счетов, если бы ты не предложил.

— Так чего ты тогда из меня душу вынимаешь?

— Потому что ты это заслуживаешь, папа. Потому что ты фиговый отец и это ничего не изменит.

— Значит, я все-таки должен тебя вытянуть?

— Я говорила гипотетически. В случае, если.

— Понял. Могу я тебя хоть до дома подбросить?

— У тебя нет машины.

— Я возьму у Джека.

— Ничего, я в порядке. У меня есть своя.

— С каких это пор?

— Мама с Ричем подарили мне G35 на выпускной.

— Очень мило с их стороны.

— Мама все еще старается компенсировать твое отсутствие. Я этим слегка пользуюсь.

— Я бы тоже не преминул. Можно у тебя кое-что спросить?

— Конечно.

— Почему ты пришла ко мне?

— Честно?

— Да.

— Тебя подвести мне не так страшно.

Она уходит, а он так и сидит, выпотрошенный словно рыба. Кейси всегда была такой, умела полоснуть так быстро, что только после ее ухода рана проливалась кровью. Они сидели в маленькой кофейне, она же магазинчик со всякой всячиной, втиснутый в полукруглый альков в углу холла. Держит его Перл, пышногрудая венгерская вдова за пятьдесят, которая наносит макияж малярной кистью, а каждое ее движение сопровождает шорох трущихся друг о дружку нейлоновых чулок и рождественский перезвон тысячи золотых браслетов.

— Твоя дочка? — спрашивает она со своим почти комичным акцентом, расставляя за прилавком арсенал лекарств от головной боли. Аспирин пользуется большой популярностью в «Версале».

— Да.

— Красивая девочка. Хорошие ноги. С такими ногами беды не оберется. Мой-то Рафи больше по части сисек был, — она замолкает, намекая на свое внушительное декольте, укрепленное невидимой сетью лямок, которые уже наверняка давно и навечно оставили глубокие отметины на ее спине. — Но мода меняется. Теперь на коне тощие девчонки с ногами. Советую смотреть в оба. Парень видит такие ноги, и все, о чем он думает, — это как их раздвинуть, верно?

— Буду смотреть в оба.

Она пожимает плечами.

— Все одно бесполезно. Дети все равно сделают по-своему, верно?

— Верно.

По какой-то непонятной странности, происхождение которой они так и не смогли установить, вместо того чтобы звать его «папа», Кейси называла его «мой папа», как только научилась говорить. Он помнит как сейчас: вот она бодро вышагивает в одних подгузниках по их с Дениз кровати, ее маленький круглый животик выкатился, и она повторяет «мой папа» снова и снова, и высокий радостный голосок срывается в хохот, когда он хватает ее за щиколотки.

— Эй, Сильвер, ты как? — окликает его Перл.

Даже наскреби он достаточно кислорода, чтобы выдавить хоть слово, он бы понятия не имел, что на это ответить.

Он потерял столько всего: жену, дом, гордость, достоинство и, что более известно, — свою работу ударника и одного из авторов песен в группе «Поникшие маргаритки». Они с Пэт, Рэем и Дэнни начали играть вместе после старшего класса; панк, пост-панк, затем что-то более звучное, уже чуть ли не поп. Они исколесили рок-клубы по всему Восточному побережью, сводя демо-записи везде, где можно было наскрести денег на студию.

Сильвер даже не вспомнил бы, когда он не играл на ударных. Мать говорила, что чувствовала, как он выстукивает ритм еще у нее в утробе. В четыре года он соорудил себе ударную установку из ведер и коробок, примостив ее рядом с отцовской стереосистемой, и барабанил шампурами, аккомпанируя битлам и Crosby, Stills & Nash. В шесть лет ему подарили настоящую установку и отправили на занятия, полагая, что через пару лет он переключится на что-то еще. Но, как выяснилось, барабаны были единственным, чему Сильвер остался верен на всю жизнь. Когда он садился за установку, все не знающие покоя части его существа — трясущиеся ноги, колотящееся сердце и путающиеся мысли — все начинало жить в едином ритме. Это было что-то помимо сознания, но Сильвер обретал покой, только играя на барабанах.