Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

В ту ночь Генрих совсем не спал — он не ложился ни в мою постель, ни в свою собственную. После нашего разговора он отправился в часовню, и там они оба, он и миледи, долго молились на ступенях алтаря, преклонив колена и закрыв руками лицо, но никто не знал, о чем они молят Бога. Это была тайна, известная лишь Господу да им двоим.

Я знала, что они молятся в часовне, потому что и сама молилась там, но на галерее, а рядом со мной молилась леди Кэтрин. Обе мы просили Господа вразумить короля, дабы он проявил милосердие и простил «этого мальчишку», а потом выпустил его и Тедди на свободу; тогда бы правление Генриха Тюдора, начавшееся с крови и пота, продолжалось в мире и спокойствии, а чересчур затянувшаяся «война кузенов» закончилась бы примирением, не перекидываясь на следующие поколения. Мы просили Господа вразумить Тюдоров, спасти их род, которому иначе в течение трех ближайших поколений могло грозить полное вымирание.

Словно боясь, что не совладает с собой, Генрих не пожелал ждать, пока суд присяжных займет свои места в столичной ратуше. Повинуясь внезапному порыву, он призвал в Уайтхолл королевского мажордома и церемониймейстера, чтобы в их присутствии вынести приговор. Странно, но никаких свидетелей с показаниями против «мальчишки» в суде не опрашивали, а его самого даже по имени не называли. А ведь Генрих так старался, выдумывая ему имя и фамилию и разыскивая его «отца», жалкого бедняка и пьяницу из Турне, служителя какого-то шлюза. Но в суде никто этим выдуманным именем не воспользовался даже при заполнении самых важных документов. Хотя «мальчишку» и сочли виновным, но в длинном списке предателей-заговорщиков он как Перкин Уорбек не значился; там, где должно было стоять его имя, было оставлено пустое место. И даже вынося ему смертный приговор, судьи никак его не называли, словно он вообще не имел имени, словно никто не знал, кто он в действительности такой. А может, наоборот: все слишком хорошо это знали, но даже имя его вслух произнести не осмеливались?

Суд постановил, что этого преступника следует протащить в клетке через весь Лондон до виселицы на берегу реки Тайберн, затем повесить, но перерезать веревку, когда повешенный будет еще жив, вырвать у него из тела внутренности и сжечь их так, чтобы он непременно это видел; затем следовало его обезглавить, тело разрубить на четыре части, а затем голову и части тела четвертованного поместить туда, куда пожелает король.

Тремя днями позже в большом зале Вестминстерского дворца судили моего кузена Тедди; в суде председательствовал граф Оксфорд. Вопросов подсудимому почти не задавали, он и так признался во всем, что ему приписывали, и суд счел его виновным. А Тедди сказал лишь, что ему очень жаль и он просит всех его простить.

Леди Кэтрин прибежала ко мне в спальню, точно раненый зверь, который ищет убежища. Я узнала ее легкие быстрые шаги, еще когда она бежала по коридору в своих кожаных домашних туфельках. Она влетела в мою гостиную, и мои болтливые фрейлины при виде ее тут же смолкли, но она сразу же направилась к дверям спальни, и, когда горничная на ее робкий стук чуть приоткрыла дверь, не желая ее впустить, я поспешила вмешаться и громко сказала:

— Вы можете войти, — и она тут же вошла. Я сидела в кресле у окна, глядя на реку, которую так любила моя мать; из гостиной до меня долетало негромкое гудение голосов, над водой слышались резкие крики чаек; птицы то камнем падали в воду, хватая рыбку, то стремительно взмывали в небо и казались ослепительно-белыми на фоне серых унылых туч.

Кэтрин быстро оглядела комнату, явно ища глазами кого-то из моих компаньонок, но, убедившись, что я совершенно одна — хотя королева, разумеется, никогда не бывает совершенно одна, — спросила:

— Можно мне немного посидеть с вами? — Она была чрезвычайно бледна и похожа на бедного брошенного ребенка. — Простите, если я вам помешала, но мне сейчас невыносимо оставаться в одиночестве.

Она снова была с головы до ног в черном — словно уже предвкушала свое вполне реальное вдовство. И я вдруг испытала короткий и не совсем справедливый укус зависти: леди Кэтрин могла открыто показать свое горе, а я, которой вот-вот предстояло потерять двоюродного брата и «этого мальчишку», который вполне мог быть моим родным братом, была вынуждена делать вид, что у меня все в порядке, что во дворце ничего особенного не происходит; на мне, как всегда, было нарядное платье — зеленое, ибо это цвета Тюдоров, — и с лица моего не сходила улыбка. Я знала, что не смогу признать «мальчишку» своим братом даже после его смерти, как не могла этого сделать и при его жизни.

— Входите и садитесь, — сказала я ей.

Она прошла в комнату, подтащила к окну второе кресло и уселась рядом со мной. Она прихватила с собой те чудесные кружева, которые вязала в последнее время; красивый белый воротник был почти закончен, но сейчас руки ее в кои-то веки застыли без движения. Да, воротник вскоре будет готов, вот только шею, которую он должен был бы украсить, вместо него обовьет веревка. Леди Кэтрин долго смотрела на незаконченную работу, затем взглянула на меня, вздохнула и отложила воротник в сторону.

— Леди Маргарет приехала, — помолчав, сообщила она.

— Мэгги?

— Да. Она сразу же направилась к королю — просить, чтобы он помиловал ее брата.

Я не стала спрашивать, что ответил Мэгги король. Мы с Кэтрин молча ждали; наконец в гостиной послышался шум, со скрипом распахнулись двери, затем фрейлины смущенно примолкли — это Мэгги прошла через гостиную прямиком к дверям моей спальни. Ни одна из придворных дам не нашла доброго слова для женщины, чей брат был приговорен к смерти за предательство. Мэгги тихонько постучалась, я вскочила, распахнула дверь, и через мгновение мы уже крепко обнимали друг друга, лишь иногда отстраняясь, чтобы посмотреть друг другу в застывшие от напряжения глаза.

— Король сказал, что больше ничего сделать невозможно, — тихо промолвила Мэгги. — Я на коленях его молила, я коснулась лицом его туфли…

Я прижалась мокрой от слез щекой к ее щеке.

— Я тоже его просила, и леди Кэтрин тоже. Но он уже принял решение и теперь ни за что его не изменит. Нам остается только ждать.

Маргарет выпустила меня из объятий и бессильно рухнула в кресло. Никто из нас троих не сказал больше ни слова, да и что, собственно, мы могли бы сказать? Но глупая надежда все еще теплилась в сердце. Мы подали друг другу руки и, стиснув их, застыли в молчании.

Темнело, но я не стала просить принести свечи; мы позволили серым сумеркам просочиться в комнату и заполнить ее. Затем я услышала, как где-то в коридоре затопали сапоги, зазвенели шпоры, кто-то постучался во внешнюю дверь моих покоев, и одна из фрейлин на цыпочках подкралась к двери спальни, чуть приоткрыла ее и спросила: