Артуро Перес-Реверте - Танго старой гвардии

— Боже мой… — повторяет она. — Столько лет…

Они берутся за руки, всматриваясь друг в друга. Макс, наклонив голову, подносит ее пальцы к губам.

— Двадцать девять, — уточняет он. — В последний раз мы виделись осенью тридцать пятого года.

— В Ницце…

— В Ницце.

Он церемонно пододвигает ей стул, и она садится. Макс подзывает официанта и, осведомившись у Мечи, чего она хочет, заказывает еще кофе. И все то время, что длятся эти протокольные прелиминарии, чувствует на себе неотступный золотистый взгляд. И голос у нее тоже остался прежним — таким, как запомнился.

— Ты изменился, Макс.

Привздернув брови, он придает лицу чуть небрежное выражение легкой меланхолической усталости, какое приличествует вошедшему в пору зрелости гражданину мира.

— Вот как? И сильно?

— Достаточно, чтобы я не сразу тебя узнала.

Слегка подавшись вперед, он спрашивает доверительно и учтиво:

— Когда же это было?

— Вчера, но все-таки не была уверена. Вернее, думала, что это невозможно. Отдаленное сходство… Но сегодня утром снова увидела тебя, входя. И довольно долго приглядывалась.

Макс внимательно, обстоятельно рассматривает ее лицо. Глаза и губы. Они не изменились, несмотря на отметины времени. Слегка потускнела слоновая кость зубов — разумеется, не без помощи многих и многих сигарет. Женщина достает из кармана пачку «Муратти» и держит ее в руке, не вскрывая.

— А ты вот — такая же.

— Глупости не говори.

— Нет, я вполне серьезно.

Теперь она всматривается в него.

— Немного прибавил в весе, — заключает она.

— Боюсь, что не немного.

— Мне просто запомнилось, что ты был худощав. И казалось, что выше ростом. Да и представить тебя седым я не могла…

— А вот тебе очень идет седина.

Меча Инсунса смеется громко, звонко и весело и сразу молодеет от этого. Как раньше, как всегда.

— Льстец… Ты всегда умел разговаривать с женщинами.

— Не знаю, каких женщин ты имеешь в виду. Я помню только одну.

Повисает краткая пауза. Меча улыбается, отводит глаза, всматриваясь в залив. Официант как нельзя вовремя приносит кофе. Макс наливает ей полчашки, потом вопросительно смотрит на сахарницу, а потом — на нее, а она качает головой.

— Молока?

— Да, спасибо.

— А раньше всегда пила черный — и тоже без сахара.

Ее удивляет, что он это помнит.

— Да…

Снова молчание — теперь уже более продолжительное. Потягивая кофе маленькими глоточками, она поверх чашки продолжает рассматривать Макса. С задумчивым видом.

— Что ты делаешь в Сорренто?

— Э-э… Да как тебе сказать… По делам. Дела и денька два безделья.

— Где ты живешь?

Он делает жест в неопределенном направлении, показывая куда-то за пределы отеля и города.

— У меня дом… Неподалеку от Амальфи. А ты?

— В Швейцарии. С сыном. Раз ты остановился в этом отеле, то, наверное, знаешь, кто он.

— Да, я остановился здесь. И, разумеется, знаю, кто такой Хорхе Келлер. Меня сбила с толку фамилия.

Поставив чашку, она распечатывает пачку, достает сигарету. Макс берет лежащий в пепельнице коробок спичек с логотипом отеля и, наклонившись, протягивает через стол укрытый в ладонях огонек. Меча тоже чуть подается вперед, и на мгновение их пальцы соприкасаются.

— Ты интересуешься шахматами?

Женщина вновь откидывается на спинку стула, выпускает дым, тотчас рассеивающийся под ветерком с залива. С любопытством смотрит на Макса.

— Ни в малейшей степени, — отвечает тот очень хладнокровно. — Хоть вчера и заглянул в зал.

— Меня не видел?

— Наверное, не заметил. Да я только взглянул и ушел.

— И ты не знал, что я в Сорренто?

Макс непринужденно и естественно, с давней профессиональной убедительностью отвечает, что нет, не знал. И до последнего времени не подозревал, что фамилия ее сына — Келлер. И что у нее вообще есть сын. После Буэнос-Айреса и того, что было в Ницце, он совсем потерял ее из виду. Потом началась другая война — мировая. Пол-Европы сбилось тогда со следа другой половины. И очень часто — навсегда.

— Я знал только о твоем муже. Что он погиб в Испании.

Меча Инсунса, словно не замечая пепельницу, отводит руку в сторону и роняет на пол точно отмеренный столбик пепла. Твердый и осторожный щелчок пальца по сигарете — и та опять у рта.

— Он так и не вышел из тюрьмы до самой смерти. — В голосе не слышно ни скорби, ни иного чувства: что же, так и надлежит говорить о том, что было давным-давно. — Печальный конец, не правда ли? Особенно для такого человека, как он.

— Очень жаль.

Новая затяжка сигаретой. Новый клуб дыма, разнесенный бризом. Пепел на полу.

— Да. Полагаю, это именно то, что надо сказать в этом случае. Мне и самой тоже.

— А кто твой второй муж?

— Мы расстались, что называется, полюбовно, — она позволяет себе еще одну улыбку. — Как водится меж разумными людьми, без скандалов… Сочли, что для Хорхе так будет лучше.

— Он его сын?

— Ну разумеется.

— Ты, наверное, прожила все эти годы в покое и довольстве. Семья у тебя богатая. Не говоря уж о том, что оставил Армандо де Троэйе…

Женщина равнодушно кивает. Да, с этим никогда не возникало сложностей. Особенно после войны. Когда немцы вошли в Париж, она уехала в Англию. Там вышла замуж за дипломата Эрнесто Келлера. Макс должен помнить его по Ницце. Жила с ним в Лондоне, в Лиссабоне и в Сантьяго-де-Чили. До развода.

— Удивительно.

— Что тебе кажется удивительным?

— Жизнь твоя необыкновенная. И твоя, и твоего сына.

В эту минуту Макс с удивлением замечает, что она смотрит как-то странно — и пронизывающе, и в то же время спокойно.

— А ты, Макс? Что необыкновенного было в твоей жизни за эти годы?

— Ну, ты знаешь…

— Нет. Не знаю.

Макс широко обводит рукой террасу, словно показывая, что где-то там есть свидетельство всего.

— Ездил туда-сюда… Бизнесом занимался… Война в Европе открыла передо мной кое-какие возможности. Впрочем, кое-каких лишила. В общем, грех жаловаться.

— Да, это заметно… Видно, что тебе не на что жаловаться… Вернулся в Буэнос-Айрес?

Макс невольно вздрагивает при упоминании этого города. Осторожно, исподволь, словно вступая на зыбкую почву, он всматривается в лицо женщины, снова отмечая морщинки вокруг рта, поблекшую и увядшую кожу, ненакрашенные губы. Только глаза остались прежними: точно такими же, какими были они в дансинге в Барракас и в других заведениях — потом. В уникальной топографии, хранимой их общей памятью.

— Я почти постоянно жил в Италии все эти годы, — выдумывает он на ходу. — И еще во Франции и в Испании.

— Бизнес, ты сказал?

— Бизнес, но не тот, что был прежде, — Макс старается сопроводить эти слова подходящей улыбкой. — Мне повезло, я сколотил кое-какой капиталец, и дела шли недурно. Сейчас я на покое.