Жан-Мишель Генассия - Клуб неисправимых оптимистов

Я решил оставить в покое солнце и выбрать другую тему, например весну с робкими ласточками или жаркое лето с золотящимися полями пшеницы и алыми маками, и тут вернулся Павел. У него было землисто-бледное перевернутое лицо.

— Хочешь пива?

— Давай.

Я передал заказ Жаки. Павел пребывал в прострации. Я не решался спросить, что за катастрофа случилась. Жаки принес пиво, Павел залпом осушил свою кружку — так, словно умирал от жажды, после чего выпил мое, разбавленное лимонадом, и рыгнул.

— Ему не понравилось?

— Напротив, очень даже понравилось. Он поздравил меня с успехом, сказал, что прочел на едином дыхании, что никогда раньше не видел труда такого объема.

— Тогда в чем проблема?

— В войне четырнадцатого года. Его интересует только война в Алжире.

— Так зачем же он прислал то письмо?

— Из-за Романа Сташкова.

— Кто это такой?

— Прочел бы мою книгу, знал бы.

— Не вредничай, Павел.

— Это случилось в конце ноября семнадцатого года. Мрачный период истории. В начале месяца большевики совершили переворот и свергли правительство Керенского. Их власть держалась на волоске. Чтобы революция не захлебнулась, они вынуждены были пойти на мирные переговоры с немцами. Заключить мир любой ценой. Заправлял всем Троцкий. Немцы получали возможность отвести увязшие на русском фронте войска, перебросить части на Западный фронт и выиграть войну благодаря серьезному подкреплению. Переговоры должны были проходить в Брест-Литовске — там находился немецкий Генштаб. Русская делегация под руководством Каменева являла собой символический симбиоз из солдат, женщин и пролетариев. Уже на вокзале, в момент отъезда, Каменев сообразил, что в составе делегации нет ни одного крестьянина, хотя этот класс составлял восемьдесят процентов населения страны. Большевистское правительство хотело создать впечатление, что его поддерживает весь народ, и Каменев отправил порученцев на поиски крестьянина. В пустынном заснеженном Петербурге они наткнулись на бородатого старика со всклокоченными волосами, в грязной одежде. Он сидел у костра, на ящике, и ел воблу. Его включили в делегацию как представителя революционного крестьянства. Роман Сташков — так его звали — выделялся на банкетах грубыми манерами, несдержанностью и неуместной веселостью. Роман никогда в жизни не пил шампанского и не ел досыта. Он не привык к ножу и вилке, вытирал пальцы о скатерть, похлопывал по плечу грозного генерала Макса фон Хоффмана и рассмешил бесстрашного князя Эрнста фон Гогенлоэ, сунув серебряные столовые приборы в карман тужурки. Сначала немцы сочли его хитроумным притворщиком, пытающимся выведать их секреты, и только два месяца спустя осознали, что имеют дело со случайно затесавшимся в делегацию мужланом. Самое забавное, что Сташков вымогал деньги у Каменева, угрожая бросить дело. Он ничего не знал ни о войне, ни о том, что было поставлено на карту, но вошел в историю как один из переговорщиков. Издатель хочет, чтобы я написал его историю.

— Он прав. Выйдет потрясающая книга.

— Ты так думаешь?

— Потом ты сможешь издать главный труд своей жизни.

— Правда?

— Конечно. Что ты ответил на предложение?

— Послал издателя к черту!

Мы виделись после занятий. Сначала было так: тот, кто освобождался первым, шел встречать другого. Камилла старалась не подходить слишком близко к лицею Генриха IV, чтобы не столкнуться с братом. Она попросила меня ни в коем случае с ним не разговаривать, сказав, что он только с виду такой милый, а на самом деле — опасный лицемер. Я тоже держался в стороне от Фенелона — не хотел становиться объектом слишком пристального внимания и слушать глупые смешки лицеисток. Мы встречались на полдороге, в Венской кондитерской на улице Л’Эколь-де-Медсин. Пили кофе со сливками, ели яблочный штрудель и долго разговаривали. Если погода была хорошая, мы бродили по бульвару Сен-Жермен или по набережным. По непонятной причине Камилла отказывалась дать мне номер своего телефона, но я узнал его через справочную. Она запретила звонить ей домой, сказала, что все и так очень сложно. Я не стал задавать вопросов. Когда Камилла говорила: «Это очень сложно», следовало принимать ее слова как данность. Непреодолимое и необъяснимое препятствие. Я предполагал, что у нее очень строгие родители, этакие пуристы-моралисты. Мать-ирландка, непримиримая пуританка, никогда не отступающая от принципов. Чуточку обветшалых принципов, но ни один викторианский роман не был бы написан, не будь воспитание дочерей серьезной проблемой. Я был наивен и полон иллюзий.

Когда Камилла оставалась одна, она сама звонила мне, а поскольку Жюльетта всегда успевала снять трубку первой, они очень скоро познакомились. Иногда Камилла разговаривала с Жюльеттой дольше, чем со мной. Случалось, она обрывала разговор на полуслове и вешала трубку. Мне приходилось отражать ежедневные атаки Жюльетты, желавшей знать, как выглядит Камилла, чем она занимается, куда мы ходим. Я молчал, и моя любопытная сестра задавала вопросы о Камилле. Она мечтала познакомиться с «девушкой брата», но получила категорический отказ.

Утром и днем мы встречаться не могли. В четверг тоже — кто-нибудь из ее братьев всегда ошивался рядом. Увидеться в субботу было крайне сложно, а в воскресенье попросту невозможно. Я сопоставил факты, выслушал авторитетные мнения Леонида и Саши и решил, что у Камиллы счастливая, сплоченная и властная семья. Главный недостаток сплоченных семей заключается в том, что присутствие всех членов семьи в одном месте считается доказательством всеобщего счастья. Однажды мы гуляли по улице Бонапарта, и вдруг Камилла шмыгнула на мостовую и спряталась между машинами. Мимо прошли трое парней. Я узнал ее старшего брата, с которым познакомился у редакции «Планеты». Самый младший внимательно посмотрел на меня, и я понял, что сталкивался с ним в лицее. Они не остановились, продолжая что-то обсуждать. Камилла вынырнула из-за машины и спросила дрожащим голосом:

— Они меня заметили?

— Вроде нет.

— А тебя?

— В чем проблема?

— Если нас увидят вместе, будет скандал.

Я был расстроен странным поведением Камиллы, но Саша меня утешил:

— Не стоит беспокоиться. Она ведь не сказала, что больше не хочет вас видеть?

— Нет.

— Значит, жизнь продолжается. Придется привыкать, отношения между мужчиной и женщиной не бывают простыми. Показывайте ваше произведение.

Я отдал ему листок. Он прочел за три секунды и спросил:

— Вы называете это стихами?

— Я предупреждал, что не умею сочинять.

— Рисовать вы тоже не мастер. Ваше будущее в сфере искусств кажется мне сомнительным.

— А что, если я позаимствую стихотворение у какого-нибудь великого поэта?