Цянь Чжуншу - Осажденная крепость

После опубликования списка премированных весь китайский народ, как утверждают, был охвачен благородным негодованием. Не будем говорить о глубине разочарования самого Писателя, скажем лучше о его коллегах. До сей поры многие из них взирали на него глазами, красными от зависти или зелеными от ревности. Они уже подготовили тезисы выступлений, в которых собрались обрушиться на новоявленного лауреата, заявить о том, что можно было найти более достойного кандидата. Но теперь они все вместе шумно выражали свое сочувствие и сожаление, да и глаза их вновь обрели нормальную расцветку. Более того, омытые сочувственными слезами, они, эти глаза, стали ясными, как небо после дождя.

Одна из газет в передовице обрушилась на Нобелевский комитет, назвав его членов «неблагодарными, забывшими родство». Ведь старик Нобель разбогател благодаря изготовлению пороха, а порох — гордость нации: он был изобретен в нашем отечестве. Если бы члены комитета вспомнили об этом, премия наверняка досталась бы китайцу. Но увы, эта передовица пропала втуне, поскольку уважаемый синолог еще не выяснил, есть ли в китайских словах смысл.

Реакция другой газеты была более оригинальной — редакция принялась поздравлять Писателя. До сих пор он пользовался неизменным успехом, но сейчас претерпел обиду, увеличил собой число не оцененных по достоинству крупных мастеров. «Успех и обида — вещи, казалось бы, диаметрально противоположные, но нашему Писателю выпало испытать и то и другое. Какая необычная, завидная судьба!»

В третьей газете было выдвинуто практическое предложение: «Получение за границей займов может быть оправдано в политическом смысле, но выпрашивать у иностранцев награды и премии — сущий позор. Чтобы восстановить репутацию нашей страны, мы должны сами учредить литературную премию в противовес Нобелевской. Иначе нам угрожает утрата суверенитета в области литературной критики. Главной отличительной чертой этой премии должно стать то, что ею будут награждаться лишь произведения, написанные на одном из местных диалектов китайского языка; в число таких диалектов войдут английский, на котором говорят в Шанхае и Гонконге, немецкий, на котором многие объясняются в Циндао, и распространенный в Харбине русский. Рядом с такой премией Нобелевская уже не будет казаться диковинкой. Ради получения нашей премии писатели Европы и Америки наперебой начнут заниматься китайским языком, и наша пятитысячелетняя культура пустит глубокие корни на Западе. А коль скоро Нобелевская премия носит имя конкретного человека, нам следует пойти по этому же пути. Скажем, почему бы нашему великому Писателю не отомстить своим обидчикам, пожертвовав часть своих гонораров и накоплений на литературную премию?»

Редактор четвертой газеты продемонстрировал не только практичность, но и глубокое понимание психологии людей. Он заявил, что надо поощрять не только литературу как таковую, но и тех, кто не жалеет своих средств на поощрение литературы. Так что, если мы хотим, чтобы кто-нибудь из капиталистов учредил литературную премию, мы должны материально поощрить целый ряд лиц, располагающих капиталами. Сумма может быть и невелика, дело не в ней, а в оказанном уважении, тем более что капиталистам деньги не так уж и нужны. Статья заканчивалась призывом: «Быть может, наш великий Писатель покажет всем пример?»

Кто мог предположить, что подобные благонамеренные советы погубят нашего героя! Получив точные сведения о решении комитета, он заболел и слег в постель. Ему полегчало, лишь когда соотечественники стали защищать его от нанесенного оскорбления. Он горел нетерпением узнать, что об этом скажут газеты, но одновременно решил, что надо поскорее опубликовать интервью с самим собой. Как правило, все печатные сообщения о Писателе исходили от него самого. При этом он порой нарочно допускал кое-какие фактические неточности — во-первых, пусть думают, что писал кто-то другой, а во-вторых, можно будет дать опровержение, и его славное имя появится в газете дважды, хотя и по пустякам.

В то самое время, когда он обдумывал текст интервью, одна за другой стали приходить газеты с передовицами, о которых мы уже рассказывали. Первой оказалось достаточно, чтобы вызвать у него гнев. Ведь он считал, что лично ему нанесен материальный ущерб, а когда совершенно некстати пускают в ход такие понятия, как отечество и нация, его собственный образ явно мельчает. В заголовке второй газеты он увидел слово «поздравляем» и тут же разорвал ее в клочья. Несколько успокоившись, он прочел третью передовицу: ему показалось, что на него льют ледяную воду. Дочитав до конца четвертую, он так разволновался, что потерял сознание.

Вечером того дня у постели больного толпилось множество мужчин и женщин — представители всевозможных обществ, пришедшие справиться о здоровье, газетные репортеры и просто почитатели его таланта. Репортеры на ходу делали в блокнотах наброски под названием «У смертного одра», остальные сжимали в ладонях носовые платки, готовясь вытирать слезы, — все были уверены, что пришли навсегда проститься с кумиром. Наиболее чувствительные из молодых поклонниц ощущали неловкость: они боялись, что носового платка им не хватит, а рукава их ципао, едва прикрывающие подмышки, слишком коротки, чтобы вытирать глаза, — то ли дело рукава мужских пиджаков.

Писатель обвел глазами сгрудившихся перед его постелью людей. Все обстояло так, как, по его представлению, должно было быть в час перед кончиной. Жаль только, что голова и все органы тела уже не слушались его приказов: он не мог ни полностью вспомнить, ни отчетливо произнести давно заученную им прощальную речь, обращенную к людям и к миру. Ему удалось выдавить из себя лишь несколько слов: «Мои сочинения… Не нужно полного собрания, потому что…» Но то ли заготовленная речь была слишком длинна, то ли остававшаяся жизнь слишком коротка, — как бы то ни было, договорить до конца ему не удалось. Уши окружавших сначала навострились, как у охотничьих собак, но тут же разочарованно опустились, как у хрюшек.

Когда люди расходились, возникла оживленная дискуссия о том, что могло побудить Писателя отказаться от полного собрания сочинений. Одни считали причиной многочисленность его трудов — сколько ни собирай, все равно будет неполным. Другие полагали, что он таил в себе еще много ненаписанных романов и пьес, а то, что опубликовано, не дает достаточного представления о его одаренности. Спор между этими двумя точками зрения впоследствии стал одним из интереснейших эпизодов истории современной китайской литературы.

На траурной церемонии один критик взволнованно произнес: «Его дух не умрет никогда, его шедевры будут жить вечно, они станут самой драгоценной частью нашего наследия!» А один молодой читатель вздохнул с облегчением: «Но тело его все-таки умерло! Больше он не будет издавать книг, а то я совсем обнищал бы». Этот юноша покупал книги Писателя на собственные деньги, критик же, вне сомнения, получал их от автора бесплатно, с дарственной надписью.