Дельфин де Виган - Отрицание ночи

Литература бессильна. Она лишь позволяет задавать вопросы, копаться в собственной памяти.

Семья Люсиль и впоследствии наша семья всегда вызывали интерес и являлись предметом разговоров. Люди, которых я опрашивала, проводя свое исследование, часто использовали слово «завораживающая» применительно к нашей семье. Это слово я много раз слышала и в детстве. Моя семья – фейерверк, зрелище, достойное аплодисментов, целый мир, чьи мертвецы продолжают неутомимо напоминать о себе, так что эхо их голосов, словно колокол отчаяния, постоянно звучит в ушах. Сейчас я понимаю, что воспоминания о моей семье способны заглушить любые слова.

Братья и сестры Люсиль (те, кто остался) живут в разных частях Франции. Лиана умерла за полтора месяца до моей мамы, и я уверена – смерть Лианы, потерявшей к тому времени уже троих детей, дала Люсиль зеленый свет, чтобы положить конец собственной жизни. Каждый из членов семьи хранит в памяти свою версию важных для нас событий, и порой они настолько расходятся, что составить объективное мнение просто невозможно.Однажды утром я проснулась и решила – буду писать, сяду на стул и буду продолжать поиски, даже если они окажутся бессмысленными. И, может, моя книга станет путеводителем по моей собственной жизни, учебником по написанию романов, текстом о тексте, незаконченным исследованием. Но также моя книга станет неуверенным и бесконечным движением от меня – к маме.

Лиана, моя бабушка, была прекрасной рассказчицей. Но когда я думаю о ней, то, помимо огромной книги сказок и многочисленных спортивных состязаний, мне вспоминается, как бабушка сидела на кухне в невообразимой вязаной пижаме красного цвета (вплоть до восьмидесятилетнего возраста Лиана носила разнообразные ночнушки и пижамы собственного изготовления, ярких оттенков, с капюшоном или без него), словно шаловливый гном или домовой, сверкая глазами и в сотый раз рассказывая одну и ту же историю своим певучим радостным голосом. Лиана любила рассказывать. Например, о том, как в двадцать два года она расторгла свою помолвку, потому что за несколько дней до роковой даты мать объяснила ей, в чем состоит роль жены. Подобно большинству девушек своего возраста, Лиана практически ничего не знала об отношениях полов. Она согласилась выйти замуж только потому, что молодой человек соответствовал ее представлениям о хорошем супруге. Лиане хотелось стать взрослой дамой. Однако между этим желанием и перспективой оказаться голой в кровати с мужчиной, который, по запоздалым словам матери, будет разными способами получать удовольствие, – целая бездна. О том, чтобы смириться, и речи не могло идти. Лиана любила рассказывать о своем строгом буржуазном воспитании, о запретах разговаривать за столом, о требованиях отца и о том, как он, почетный житель города Жьен, в конце концов, согласился расторгнуть помолвку, хотя ужин давно заказал и оплатил. Спустя несколько месяцев, приехав навестить в Париже одну из старших сестер, на танцевальной вечеринке Лиана встретила моего дедушку. В ту пору Лиана работала учительницей физкультуры в женской школе, которую сама окончила. Жорж заявил Лиане, что она восхитительная голубая фея (несмотря на то, что платье она надела зеленое). Жорж не отличался дальтонизмом, зато знал, как удивить женщину. Лиана влюбилась в моего дедушку с первого взгляда, и теперь мысль о том, чтобы лечь голой в его постель, показалась ей не просто здравой, но очень даже приятной.

Отец Жоржа, промышленник, разорился, пристрастившись к азартным играм. Какое-то время он работал журналистом в «Круа дю Нор». Когда во время немецкой оккупации газету перестали печатать, семье Жоржа пришлось нелегко. Невзирая на скромное происхождение молодого человека, родители моей бабушки приняли его как родного, и влюбленные поженились в 1943 году. Вскоре родилась Лизбет.

Я не сомневаюсь в том, что мои бабушка с дедушкой очень друг друга любили. Лиана восхищалась умом Жоржа, его чувством юмора, его врожденной уверенностью в себе. Жорж ценил бесконечную искренность Лианы, ее невероятную энергичность, ее музыкальный смех. Они были очень странной парой: он – рассудочный с виду, но руководимый эмоциями, и она – кажущаяся порывистой, но на самом деле – твердая, как скала, а в глубине души – уверенная в собственной глупости.

На кухне в доме, где бабушка с дедушкой жили с семидесятых годов и до конца своих дней, на внутренней стороне дверцы большого стенного шкафа, который долго служил окошком для передачи блюд, значились даты рождения и смерти всех родственников. Когда я была маленькой, эти даты писали мелом на черной доске, а потом, когда кухню перекрасили в желтый (не помню, в каком году), черная доска исчезла, ее заменили плакатом – и на плакате все то же самое отмечали синим маркером.В семье, состоявшей из десяти детей, Люсиль, моя мама, родилась третьей. Сейчас ей уже исполнилось бы шестьдесят три года. Когда я начала свое исследование, Лизбет отправила мне по мейлу отсканированную фотографию дверец шкафа, сделанную пару лет назад – мы тогда вывозили из дома вещи. Вот что я прочла на левой дверце о двух первых поколениях:

...

ЖОРЖ 06.09.1917 – 2000

ЛИАНА 07.12.1919

ЛИЗБЕТ 19.07.1944

ВАРФОЛОМЕЙ 15.11.1945

ЛЮСИЛЬ 17.11.1946

АНТОНЕН 10.05.1948 – 1954

ЖАН-МАРК 07.07.1948 – 1963

МИЛО 07.07.1950 – 1978

ЖЮСТИН 18.03.1952

ВИОЛЕТТА 06.11.1954

ТОМ 10.07.1962

Теперь некому пополнять списки. В них нет ни даты смерти Лианы (ноябрь 2007), ни Люсиль (несколькими месяцами позже, 25 января 2008). Следующего поколения вообще нет. Со смертью моей бабушки закончился период дома в Пьермонте, в маленьком городке на Йонне, там, где проходит Бургундский канал. Бабушкин дом, который затем стал нашим, мэрия выкупила и снесла, чтобы продлить Национальное шоссе. Жорж, мой дедушка, потратил много сил на борьбу против этого проекта и несколько раз спасал дом от разрушения.

Я смотрю на фотографию, вглядываюсь в странную геометрическую фигуру, сформированную цифрами. Точно в центре – смерть маминых братьев, три линии, длинные за счет второй даты, длинные, как воспоминание живых о мертвых.

В последний раз, когда я навещала Виолетту, самую младшую из сестер Люсиль, мы перерыли весь подвал в поисках разных вещиц, на которые мне хотелось взглянуть. Виолетта забрала из дома в Пьермонте большую часть бумаг. В конвертах с фотографиями, разложенными не по годам, а «по детям», мы наткнулись на сделанный вскоре после усыновления снимок Жан-Марка, который обе никогда не видели. Жан-Марк смотрит в объектив, руки худые, живот немного вздут от недоедания, голова бритая. Во взгляде читается тревога. Ребенку страшно. Мы молчали, но долго не могли оторваться от фотографии, потрясенные глубокой скорбью, которой от нее веяло, затем я положила снимок обратно в конверт. Мы так и не проронили ни слова.