Дорис Лессинг - Бабушки (сборник)

Эта женщина, Ранед, добилась всего, о чем мечтает любая Варварка: вышла замуж за местного, да еще и из одной из самых важных семей. Не будь мой внук таким никудышным человеком, он мог бы метить выше, претендовать, возможно, на одну из внучек ДеРода. В ответ на прямой вопрос — мой — он начал бормотать что-то невнятное и бахвалиться своей великой любовью. Согласно моему опыту, любовь такой дешевой не бывает, хотя, должен признать, Ранед действительно красавица. Но — не более того. Она не воспитана, как мы — то есть как мы были некогда воспитаны. Она без стеснения и без задней мысли общается со всеми, ей совсем не стыдно подбежать ко мне, когда я гуляю по саду, и показать только что купленное или сшитое для детей — моих правнуков — платье или же сообщить мне своим сладким певучим голоском какую-нибудь сплетню с окраин. Я и сам бы легко мог в нее влюбиться. Я считал, что для моего внука она слишком хороша. Однажды она вошла в мое крыло, смеясь, в руках у нее был ворох веток, и она принялась расставлять их в вазы, сказав, что сейчас Фестиваль Стены.

Ранед сообщила, что слышала несколько хороших песен, но у них — то есть в ее городе — все лучше. И рассказала легенду, которую изначально сочинили у нас, в Городах. Я узнал ее, хотя она претерпела множество изменений и утратила свой дух и изящество. И гуманизм. В ней рассказывалось о прекрасной принцессе, которую захватил варварский предводитель, пожелавший жениться на ней, но она его убила, чтобы передать бразды правления своему сыну. Вот что стало с историей Дестры! Я спросил, хорошо ли правила эта принцесса, но Ранед лишь рассмеялась и сказала, что та была красавицей, разве этого не достаточно? Я сказал, в качестве комплимента ей самой, что красоты достаточно всегда. Девушка обрадовалась, хотя и не совсем поняла, что именно я хотел сказать.

Я попросил ее рассказать что-нибудь еще и услышал еще несколько наших сказок, точно так же видоизмененных и упрощенных, но узнаваемых. Жестокий Кнут превратился в волшебника, который набивал свои сундуки, торгуя волшебными баснями о силе и власти. Басни были полны зла и жестокости: Ранед рассказала мне и кое-какие из них.

Я предложил в свою очередь рассказать ей что-нибудь из нашего старого наследия, и она привела своего старшего сына послушать. Ей понравилось, и ему тоже, но мне показалось, что мотивы доброты в моем повествовании ее разочаровали. Ей была по душе жестокость сказок волшебника. К тому же Ранед не была приучена слышать что-либо за пределами самого простого и очевидного.

Она поинтересовалась, откуда я все это знаю, я ответил, что храню все в памяти, хотя кое-что есть на бумаге: к тому времени я уже начал записывать, боясь, что умру и ничего не останется.

Идея записи привела ее в восторг: Ранед не доводилось и слышать, что можно из букв складывать слова, а из них — предложения, а там — и целые истории! Она попросила показать ей, как это делается. Я с удовольствием достал тростниковые свитки, их разглаженная внутренняя поверхность была уже готова принять чернила. Потом я взял заточенный тростник для письма и чернильницу. Она смотрела как завороженная. Я еще никогда не видел в молодой женщине такого восхищения. Ей стало интересно, как я этому научился. Я рассказал, что в стародавние времена некоторых учили писать, чтобы ремесло не было утрачено, но теперь нас, таких, осталось лишь трое, я и еще двое из Двенадцати, которые тогда были еще живы.

Хочет ли она научиться? Я задал ей этот вопрос, так как мой страх, что вскоре не останется никого, кто сможет передать детям это искусство, был очень силен. ДеРод, как и все наши торговцы, пользовался лишь зарубками на палочках для счета и замеров.

Я понял, что Ранед привлекла эта идея, но она рассмеялась и сказала, что слишком глупа для этого, что она — невежественная женщина. Я ответил, что, если ей хочется влиться в наше общество, ей следует перестать видеть в женщине неполноценного человека. По ее виду я догадался, что Ранед меня не поняла или что я сам не все знаю. Женщины в Городах теперь не имеют той свободы, как прежде. Эта перемена наступила постепенно, поначалу все шло совсем незаметно. Все дело было в армии: военное государство, иерархии, ранги, служебная лестница, все это ревностно охранялось, где тут место женщинам?! И не только простые женщины, но и те, кто сочинял песни и рассказы, теперь были уже не такими независимыми, изящными и ловкими, как в былые времена, при ЭнРоде и Дестре. Они ни к чему не стремятся, не ждут уважения и восхищения…

Я предложил Ранед научить писать кого-нибудь из ее детей. «Могу и всех», — сказал я. Эта идея ей очень понравилась. Она ответила, что пока они еще совсем малы, но она об этом подумает и будет присматриваться, кто проявит к этому способности. Мне стало смешно: как понять, есть ли у малыша врожденный дар к искусству письма? Она ответила вежливым укором, мол, если кто-то из них — детей у нее к тому времени было уже трое — окажется более спокойным и внимательным, чем другие, тогда она приведет это чудо ко мне. «Ведь ты же не думаешь, что у ребенка, способного к бегу и дракам, хватит на это терпения», — сказала она. И тронула пальцем один из стилусов, как будто это была змея или ящерица, способная укусить.

Это произошло не так давно. Но теперь я уже единственный умеющий писать человек, и меня это особенно беспокоит, ведь вскоре не станет и меня. В конце концов, хоть мы и знаем, что на севере живет народ, у которого существует целый класс писцов, фиксирующих легенды, сделки и историю на тростниковых свитках, не стоит ожидать, что кто-нибудь из них забредет сюда! Такова — была — одна из наших сказок о том, как к нам из-за гор пришел голодный скиталец в лохмотьях и научил нас письменности взамен на то, что мы возьмем его под свою защиту. Он ушел из родного города, чтобы избежать наказания за какое-то преступление, о котором мы предпочитали его не расспрашивать…

Я снова попросил Ранед позволить мне обучить кого-то из ее детей. Она сказала, что двое из них могут подойти. Но сначала надо подготовить их к восприятию возможности писать как таковой. Во время правления Дестры, когда я был маленьким, теми, кто умел писать, восхищались. Когда меня выбрали для обучения, я очень радовался. Некоторые говорили, что потребности в этом новом навыке, то есть письменности, нет, потому что все наши знания, история и сказки хранятся в нашей памяти, их знает каждый ребенок. В этом свете казалось, что записывать — слишком трудно и ни к чему. Конечно же, тогда никто не смог бы поверить, что все наше культурное наследие может быть утрачено, может исчезнуть, да еще и так быстро! Теперь все эти песни и сказания помнят только старики.

Если бы это еще было в моей власти, я бы созвал все Города и попросил бы выйти стариков, кто помнит хоть что-то, и пересказать все это заинтересованной молодежи — ведь наверняка такие еще остались?