Алексей Моторов - Преступление доктора Паровозова

— Вы это… заходите, меня всегда тут найти можно, а если в лагере вашем на вас какая-нибудь падла наедет, то я приду и всех на уши поставлю!

Было совсем темно, дождь лупил вовсю, мы шли буквально наугад с нашими бутылками. Я первым заметил шоссе, буквально на пузе выполз на него по мокрой насыпи и, обессилев, присел на поваленный, сломанный пополам фонарный столб. На меня вдруг напал приступ хохота.

— Чего ржешь? — удивленно спросил меня Вовка, помогая вылезти Балагану, который оскальзывался в глине, падал и все никак не мог выбраться на асфальт.

— Да вот! — показал я им на столб. — Наверное, это Сергунькина жена пасть раскрыла, так он ее этим столбом по горбу!

Тут мы уже все втроем заржали и, шатаясь, в лагерь двинули. В темноте мы вышли немного не в том месте и оказались метрах в трехстах от главных ворот.

Пьяные, промокшие до нитки, все в глине, мы перелезли через забор у футбольного поля. Обернули наши оставшиеся три бутылки в какие-то лопухи, спрятав их в кустах недалеко от плаката с надписью: И ТЫ МОЖЕШЬ СТАТЬ ОЛИМПИЙЦЕМ!

Теперь осталось незаметно пробраться в нашу палату на втором этаже нового корпуса и прояснить обстановку. Завтра мне должно исполниться шестнадцать, и меня ждет незнакомая взрослая жизнь.

И на черта она сдалась! Мне и так хорошо.

Изо всех медицинских запахов вкуснее всего пахнет клеол. Если когда-нибудь в недалеком будущем в больницах придумают организовать хирургический процесс по типу автомобильного конвейера, то, чур, я буду на самом последнем этапе — повязки наклеивать.

Я стянул перчатки, бросил в таз, вышел в предбанник и с хрустом потянулся. Нет, последний этап в производстве хирургической операции — это не повязка. Последний этап — это написание протокола. Чем мне сейчас и предстоит заниматься.

Вот она, затертая толстая тетрадь, которая зовется операционным журналом. В Первой Градской все в стиле ретро. В других больницах протоколы на машинке печатают и вклеивают, а здесь изволь писать от руки, хорошо еще, не гусиным пером.

Я вновь облачился в белый халат и, нашарив в кармане ручку, присел за стол, раскрыл журнал, вписал число и сразу споткнулся на первой же графе: «Ф. И. О. больного». Потому что у нашего казачка ничего этого не было. Ни фамилии, ни имени, ни отчества. Ведь у него в карманах документов не оказалось, а сам он про себя ничего не успел сообщить. Поэтому запишем то же, что и на титульном листе в истории болезни: «Неизвестный».

Неизвестным быть плохо. Если ты, конечно, не знаменитый скульптор по имени Эрнст. И жить плохо, и умирать как-то не очень. Это я понял давным-давно, в бытность свою медбратом в реанимации. Неизвестных хоронят в общей могиле и за казенный счет. Безутешные родственники, если они есть у такого, не придут на погост, не высадят там анютины глазки, не поставят на могильный холм поминальный стакан.

Чтобы стать неизвестным, не нужно делать ничего сверхъестественного. Достаточно просто выйти из дому на пять минут без документов. Ведь улица недаром полна неожиданностей, и неожиданности эти далеко не всегда приятные. И когда человек без документов попадает в переплет и получает расстройство здоровья, которое не позволяет ему сообщить основные сведения о себе, он будет числиться неизвестным. В лучшем случае временно.

Потому что если такой бедняга не очнется и сам все про себя не расскажет, то шансов, что его найдут и опознают, не так уж много. Тут главное, чтобы родные сразу забили тревогу. А такое происходит далеко не всегда. Человек может быть одиноким, находиться в отпуске, командировке, или он может быть представителем той социальной среды, где отправиться в камеру на пятнадцать суток — дело обыденное и привычное.

Правда, есть и бюро несчастных случаев, и всякие другие организации, включая милицию, но я ни разу не видел, чтобы по поводу неизвестных начиналась суета. Лежит себе и лежит, а помер — ну что тут поделаешь. Да чего уж там говорить про неизвестных, когда я за столько лет лишь однажды видел настоящие следственные действия. Тогда в реанимацию приехала целая группа: фотограф, эксперт-криминалист и следователь. Они задавали нам вопросы, фотографировали, записывали, делали смывы, соскобы с тела, отстригали волосы с различных участков. И все потому, что тот, кого сбила машина и, не остановившись, растворилась в ночи, был переводчиком «Интуриста». А у «Интуриста» кураторы известно кто.

А что касается простых смертных, тут никто никакого рвения не проявлял. Обычно все ограничивалось выдачей справки, что такой-то гражданин лежит в больнице с серьезным диагнозом и допросить его нет никакой возможности в связи с его общим тяжелым состоянием. Причем справку эту следователи получали почти всегда в коридоре. Я даже не помню, чтобы хоть раз кто-то из них попросил взглянуть на пострадавшего. Пусть и ради любопытства. Может, там, в палате, и в помине нет никакого стреляного, резаного, повешенного.

Удивляло и то, что никто не интересовался вещами неизвестных. Всякими бумажками в карманах, ключами, билетами на транспорт. А ведь в кино все время показывали, как буквально по трамвайному билету раскрывались невероятно запутанные преступления. Как-то раз привезли мужика с записной книжкой в кармане, а в ней сотни телефонов, и никому до этого нет дела.

Тогда я вечером взял и стал названивать по всем этим номерам, по взглядам коллег ясно понимая, что они принимают меня за малахольного. Но зато где-то на десятой попытке я дозвонился до человека, который сразу понял, о ком идет речь, и мы вместе разыскали его жену. Сразу стало спокойнее.

Однажды привезли к нам в реанимацию шизофреника. Дело было в начале весны, когда у таких больных расщепление сознания напоминает термоядерную реакцию. В том смысле, что все происходит бурно и непредсказуемо. Нашему пациенту пришла мысль не затягивать лечебный процесс, а исцелиться за мгновение, которое свистит, как пуля у виска. Вот он взял и шарахнул месячную дозу галоперидола разом. Хорошо, что это тут же заметили родственники. Поэтому он поступил вовремя, хоть и в коме, но зато без остановки дыхания. Мы его за пару суток привели в порядок, еще день потребовался для согласования перевода в специализированный стационар, то есть в психушку. И к вечеру третьего дня приехала перевозка с фельдшерицей, наша сестра-хозяйка сгоняла на склад, принесла вещи этого шизофреника-новатора, в которые тот стал неспешно облачаться.

Это был первый и последний случай на моей памяти, когда реанимационный больной посреди блока натягивал на себя брюки, рубаху, свитер, наматывал шарф, застегивал пальто. Я стоял рядом и контролировал каждое его движение, мало ли что. Хотя мужик при желании мог бы убить меня одним щелчком. Он бы здоровенным, высоченным, чем-то напоминал бегемота своей огромной неспешностью и все время бормотал себе под нос. Очевидно, одно его сокровенное «я» постоянно выясняло отношения с другим.