Алексей Моторов - Преступление доктора Паровозова

— Владимир Петрович, да никто и не носился! — Я тоже принялся разглядывать шатенку во всех ее впечатляющих подробностях. — Просто омоновцы в туалет попросились, ну я им и разрешил сходить по очереди. Сами знаете, приличный унитаз у нас только на втором этаже, в женском. Наверно, кто-то из баб с недержанием на них в потемках напоролся, вот теперь и жалуются. Не на улицу же их было посылать. Мужики устали, весь день вчера палили в людей почем зря. Пожалел их, хоть они и…

— Хоть они и менты! — Петрович усмехнулся, впервые за весь разговор взглянул на меня, нашарил зажигалку и прикурил.

Я полез в карман и достал пулю, которую успел переложить в маленькую баночку с крышкой от детского питания. На подоконнике стояла, видимо для анализа мочи, а я ее под более почетные цели приспособил.

— Пуля, хочу ее в сейф спрятать, — для наглядности я потряс баночкой, как погремушкой, — а то мало ли. Вещественное доказательство.

Маленков принял у меня баночку, поглядел на пулю, но доставать не стал. Нагнулся, закряхтел, покрутив ключом, открыл сейф, в котором я успел разглядеть бутылку коньяку и почему-то сразу подумал, что в случае чего баночка может заменить рюмку.

— Откуда кровануло-то у вас? — строго спросил он, пока запирал замок. — Добавочную артерию проглядели, олухи?

— Похоже на то! — Признаваться было неохота, хотя в протоколе я это подробно описал. — Зато справились мгновенно, никакому академику Лампадкину такая прыть и не снилась.

— Вот что, командир, — окончательно помягчев, сказал Петрович, — мне тут уже все телефоны оборвали. Решили к этому раненому круглосуточную охрану приставить. Говорят, он опасный государственный преступник, говорят, у них мест в тюремных больничках после вчерашнего нет. Но пока они официальную бумагу не принесут, я их на порог даже не пущу. А почему его к нам-то привезли, ты у этих ментов спрашивал?

— Перед операцией минутка нашлась, спросил! — подтвердил я, рассматривая теперь большую афишу Вилли Токарева с его размашистым автографом. Вилли на афише явно и недвусмысленно косился на шатенку в календаре. Интересно, в жизни он такой же похотливый козел?

— Ну, так что они сказали? — нетерпеливо произнес Петрович. — Слушай, Моторов, какого хрена ты замолчал, заснул, что ли?

У меня так бывает, после суток мозги еле скрипят. Половину фразы вслух проговариваю, половину про себя. Надо дома выспаться хорошенько.

— Да там дело темное, Владимир Петрович, — вздрогнув, продолжил я свой рассказ. — Из этих омоновцев все клещами нужно вытаскивать. Но вроде, как я понял, в каком-то из холлов Белого дома к вечеру стали убитых на пол складывать. Света там не было, так они чуть ли не на ощупь туда стаскивали всех, кого на этажах нашли. А тут вдруг один признаки жизни стал подавать. Ему же еще и в голову выстрелили, да только мимо. Скорее всего, когда от контузии отходил — замычал, а так бы его в морг увезли.

— А к нам его кто решил отправить? — ища пепельницу глазами, спросил Петрович. — Ведь нет ни наряда «скорой», вообще ничего.

— А мне это самому интересно, — найдя пепельницу на подоконнике и поставив ее на стол перед Маленковым, сказал я. — Привез его не Московский, а Ленинградский ОМОН. Там на месте вроде кто-то его осмотрел, увидел ранение поясницы и адрес урологии Первой Градской написал. Они его в труповозку сунули и погнали. Вот такая история.

— Ладно, разберемся! — кивнул Петрович и стал накручивать диск телефона, давая понять, чтобы я выкатывался. — Ты пока домой не уходи, сам видишь, сегодня у нас дурдом полный. Я даже все плановые операции отменил.

Да я и сам понимаю, что сегодня задержаться придется. Пойду, пока все спокойно, дневники попишу.

На улице стремительно темнело, ветки огромной липы за окном раскачивал ветер. Я сидел на пустой заправленной койке в реанимационной палате и смотрел на соседнюю, где лежал казачок, чью простеленную почку мы оттяпали двенадцать часов назад. Сейчас ему из трахеи трубу дернут, и я поеду домой. Хотя уже и спать не хочется. Для тех, кто работает сутками и ночами, понятное состояние. Когда все, происходящее вокруг тебя, кажется мультфильмом. Картинка немного дергается, голоса людей, и свой в особенности, воспринимаются с секундной задержкой и с небольшим эхом, как будто кто-то включил ревербератор.

Я еще раз взглянул на свежие анализы. Пока все спокойно, гемоглобин немного низковат, но это и понятно. Давление держит, пульс наполнения хорошего, моча есть, левое ухо заклеено, физиономия уже не серая, а розовая. Короче, чтобы там ни говорили, а медицина иногда помогает.

Последние два часа его ничем не загружают, он уже проснулся, аппарату сопротивляться начал, кляп языком выталкивать. То есть полностью созрел для отключения от аппарата и самостоятельного дыхания.

Ну, значит, пора. Отсос включим, завязочки распустим, трубку выдернем, поднимем у койки головной конец, заставим откашляться. Теперь пусть лежит, кашляет, дышит. Через часок и попить можно дать. А мне, для того чтобы спокойно домой отправиться, одну мелочь выяснить надо.

— Как чувствуешь себя? — помня, что ему выстрелили в ухо, проорал я как можно громче. — Воздуха хватает?

— Ништяк все, доктор, — просипел он и поморщился. — Воздуха хватает, пивка бы сейчас холодного и девок красивых вокруг.

Острит — значит, мозги на месте. Ведь после такой кровопотери все случается. Бывает, что идиотами на всю жизнь остаются.

— Ну а зовут-то тебя как, любитель пива и девушек? — задал я вопрос, после которого собирался отправиться восвояси. Уж больно не терпелось вместо слова «неизвестный» вписать настоящие данные. — Имя и фамилию назови!

Но казачок или не расслышал, или еще чего, а только вместо того, чтобы назвать себя, подмигнул по-заговорщицки:

— Слышь, доктор, а как бы поссать мне?

— Ты, главное, не тужься, у тебя катетер стоит, трубочка такая, все и так вытекает. Мы тебе одну почку убрали, тебе спину кто-то прострелил, зато вторая цела. Береги ее теперь.

— Ничего себе, понасовали вы трубок, — криво улыбнулся он, — во все дыхательные и пихательные!

— Ладно, лучше вот что скажи. — Я подождал, пока ему дали сполоснуть рот. Пора было заканчивать и бежать к метро. — Как тебя мама с папой назвали?

— Да нет у меня ни мамы, ни папы, доктор, — вдруг очень серьезно и грустно произнес казачок, — да и не было никогда. Я ж детдомовский.

Где-то сзади, в коридоре, послышались тяжелые шаги. Казачок посмотрел куда-то за мое плечо, и сразу выражение его лица изменилось. Не было уже ни тоски, ни грусти, а одно хищное озорство и нахальство.

— Пиши, доктор. Звать меня Иванов Иван Иванович, из города Иванова. А больше ничего не помню, видишь — болею.