Алексей Моторов - Преступление доктора Паровозова

— А ну, навались!

Нужно было торопиться, пока эти не вернулись. Я откинул щеколду, а Горшок с Вовкой потянули за тяжелые створки, широко распахнув несмазанную дверь. Оттуда сразу пахнуло смрадом и несчастьем.

Ослепленные светом, собаки отпрянули, сбившись к дальней стене, не думая убегать, видимо принимая нас за своих мучителей.

Тогда мы попятились от машины на несколько метров, делая призывные жесты, подзывая их свистом. Но они все равно нам не верили и продолжали жаться в углу. А время шло.

Наконец самая смелая и смекалистая дворняга, кося на нас глазом, подошла к бортику, постояла там секунду и, спрыгнув на землю, метнулась сквозь кусты на аллею мимо заброшенного корпуса сан-гига. Вдохновленные примером, остальные собаки пестрым лохматым водопадом посыпались из недр грузовика и в хорошем темпе стали удирать в сторону клиники акушерства. Их веселый лай с каждой секундой удалялся. Всё. Уже не догнать.

Наша компания тоже решила поспешить и не дожидаться разоблачения, благо дверь училища вот она, рядом. С сознанием выполненного долга, в приподнятом настроении, радостно гогоча, все дружно взбежали вверх по лестнице одновременно со звуком звонка. Я двигался последним и на самом пороге, приготовившись тоже рвануть на второй этаж, вдруг оглянулся и увидел то, чего другие не заметили.

В кузове оказалась еще одна собака, лохматая, с рыжими подпалинами. Сейчас она подошла к краю, осторожно пробуя лапой воздух. Как же мы ее не углядели? Ну, что стоишь? Давай прыгай!

С возрастом, когда у собак ухудшается зрение, они начинают бояться высоты. Для них соскочить с крутой ступеньки — как сигануть в бездонную пропасть. Вот и эта, скорее всего, медлила по той же причине. И когда она решилась и немного присела перед прыжком, в трех метрах от грузовика показался один из этих гицелей, водитель. Он шел вразвалочку со стороны кабины и пока не видел стоящую в кузове собаку. Ну же!

Наконец она неловко спрыгнула на асфальт, на все четыре лапы, и уже взяла верное направление к аллее, как тут вдруг шарахнулась от каких-то людей, заходивших во двор, и рванулась туда, куда совсем не надо было. К тупику у входа в училище. В западню.

И конечно, он ее обнаружил. Я это понял по крику.

— Куда? Ну, падла! Стой, кому говорю! — раздались вопли. — Я тебе щас устрою!

Между мной и собакой, которая от страха вжалась в кирпичную стенку, было не больше полутора метров. Нужно только сделать пару шагов, схватить ее за шкирку, втянуть внутрь и набросить крюк на дверь. Но тогда сразу бы стало ясно, кто устроил собачий побег.

Я просто призывно засвистел, отступая назад:

— Иди, иди сюда! Собачка, собачка хорошая!

Подсев на задние лапы и поджав хвост, она и не думала идти на мой зов, а я уже слышал близкий топот живодера.

Гицель появился в просвете двери с каким-то огромным сачком в руках, успев вытащить его из машины.

— Ну что, попалась, попалась, падла! — не скрывая радости, выдохнул он и занес сачок. Испитая харя, свинячьи глазки, кривой рот.

Он меня до сих пор не заметил, можно было оттолкнуть его, вырвать сачок, наконец, сбить ударом в ухо. Но, словно пришитый, я не двигался с места. Сдрейфил.

Сачок точно накрыл собаку с первого раза, да она никуда и не убегала. Мужик тут же перевернул его и моментально закрутил сетку, в которой псина, оказавшись вверх тормашками, беспомощно сучила лапами.

— Попалась, блядина! — удовлетворенно прорычал он. — От меня не уйдешь!

И тогда она завизжала. И визжала так страшно и обреченно, пока он тащил ее к машине, и когда перед грузовиком от души врезал по сетке ногой, и когда закинул ее в кузов.

Этот визг долго будет стоять у меня в ушах.

Много лет.

— Ты чего, Моторов, озверел? — с сочувствием спросила Маринка Веркина и отвлекла меня от воспоминаний. — На людей стал бросаться! А они, между прочим, с автоматами. Может, у тебя абстиненция? По симптоматике похоже!

— Марин, это они совсем озверели. Ночью, когда его привезли, так наручниками сковали — даже странно, что руки не отвалились. Ты погляди сама! И если не хочешь завтра от Маленкова втык получить, как я сегодня, не пускай их никуда.

Мы подошли к койке, я снял с казачка вязки, которые приладили ему сразу после операции, чтобы он себе ничего во сне не вырвал. Под эластичными бинтами, набитыми ватой, оказались столь впечатляющие следы от кандалов, что Маринка присвистнула.

— Сейчас приведем тебя в порядок, — подмигнул я казачку, который молча и внимательно все это время, начиная от перепалки с омоновцами, на меня смотрел, будто хотел что-то сказать. — Отмоем грабли, мазью помажем.

На кистях рук толстой ржавой коркой запеклась кровь. Это, пока он на носилках с прикованными руками лежал, из раны натекло. Сестра Даша, худенькая, голубоглазая, принялась отмывать засохшую кровь водой с перекисью, а я за минуту сгонял на первый этаж и незаметно положил на пост чью-то выпавшую из истории болезни статкарту, которую так ловко выдал за бланк телефонограммы. С нашего телефона не то что в прокуратуру, в приемный покой дозвониться проблема.

Я вернулся в реанимационную палату, как раз когда Даша завершила водные процедуры.

— Ну вот, а еще говорил — Иван Иванович! — удовлетворенно сказала она и засмеялась. — Посмотрите, доктор, он нас всех обманывает.

Я подошел ближе, взглянул, и тут меня будто горячей водой окатили. Так вот почему наш лагерь у меня весь день из головы не выходит! На проксимальных фалангах пальцев кривыми, неровными, разными буквами, будто их кололо четыре разных человека, значилось: ЛЕНЯ.

Чем старше пионер, тем больше ему нравятся танцы. Происходит это плавно и постепенно. Мелких октябрят, тех вообще стараются к танцам не допускать. Ну и правильно, они только пищат, визжат и под ногами путаются. Пускай лучше мультфильмы смотрят.

Как-то по малолетству я впервые подпольно попал на танцы в пионерлагере «Орленок», чтобы посмотреть, как это выглядит в исполнении парней и девушек первого и второго отрядов.

Меня несказанно удивило, что они, оказывается, не танцуют, а при всем честном народе буквально обнимаются. При этом никто из них друг с другом даже не разговаривал. Просто стояли вот так, обнявшись, и покачивались в такт музыке, а вид был у них задумчивый и какой-то, можно сказать, глупый. Из магнитофона, что стоял посреди зала на стуле, кто-то заунывно пел на непонятном языке:

— Кукуня, — сказал я своему другу Мише Кукушкину, который и провел меня в клуб через тайную дверь за сценой, — какие-то они все здесь чокнутые, пойдем отсюда, я так ни за какие коврижки танцевать не буду!