Рейчел Джойс - Невероятное паломничество Гарольда Фрая

— Чем есть?

— Руками. Потом, если хочешь, вытрешь их о мою куртку. Может, завтра раздобудем где-нибудь картошки.

Уилф отказался, визгливо хохотнув.

— Откуда мне знать, может, они ядовитые!

— Я же ем, смотри. И на сегодня больше ничего нет.

Уилф отщипнул зубами крохотный кусочек и разжевал, сжав губы, словно опасался, что его укусят.

— Блин! — вопил он при этом. — Блин!

Гарольд засмеялся, а Уилф нехотя принялся есть.

— Не так уж несъедобно, правда? — спросил Гарольд.

— Здесь чеснока до хрена! И горчицы.

— Это из-за приправы. У большинства листьев горьковатый вкус. Ты скоро привыкнешь. Если блюдо безвкусное, это даже хорошо. А если вкусное, это уже лакомство. Может, где-нибудь попадется красная смородина. Или земляника. Бывает, найдешь спелую ягоду, так покажется не хуже ватрушки!

Они посидели у костра, обняв коленки. Позади на горизонте желтовато отсвечивал Шеффилд, и, если прислушаться, невдалеке шелестели машины, но Гарольд все равно чувствовал отъединенность от остальных людей. Он рассказал пареньку о том, как учился готовить пищу на костре, как узнавал о свойствах растений из книжицы, приобретенной в Бате. О том, что грибы бывают съедобные и ядовитые и что нельзя их путать. Надо, например, обязательно удостовериться, не набрал ли ложных опят вместо вешенки. Иногда он нагибался к огню, раздувал угли, и ярко вздымалось пламя. В воздух взлетали искры, вспыхивали и обращались в пепел, смешиваясь с темнотой. Ночной сумрак звенел от сверчков.

— Вам разве не страшно? — поинтересовался Уилф.

— Пока я был маленький, родителям не было до меня дела. Потом моя жизнь изменилась, я женился, у нас родился ребенок. Но из этого тоже ничего не вышло. Теперь я живу под открытым небом и понимаю, что здесь бояться почти что нечего.

Ему очень хотелось, чтобы и Дэвид слышал его слова.

Перед тем как улечься спать, Гарольд газетой протер изнутри банку и положил обратно в рюкзак, а Уилф в это время забавлялся тем, что бросал собаке камешек в кусты. Она бешено лаяла, то и дело уносясь в темноту, и тут же возвращалась с камешком и клала его у ног юноши. Гарольду подумалось, как сильно он успел привыкнуть к одиночеству и тишине.

Они улеглись по своим спальникам, и Уилф предложил Гарольду помолиться. Тот ответил:

— Я никому в этом не препятствую, но сам с твоего позволения воздержусь.

Уилф стиснул руки и крепко зажмурил глаза. Кончики его пальцев с обгрызенными ногтями казались особенно уязвимыми. Он по-детски склонил голову и что-то зашептал — Гарольд не стал вслушиваться, надеясь при этом, что кто-нибудь или что-нибудь, кроме него, внимает молитве. Понемногу они погрузились в сон, а на небе все еще светлела полоска заката. Тучи висели низко, стоячий воздух не шелохнулся — Гарольд знал наверняка, что дождя не будет.

Несмотря на молитвы, Уилф очнулся ночью в слезах. Гарольд обнял трясущегося в ознобе паренька — тот был весь в поту, — и обеспокоился, не промахнулся ли он насчет грибов, хотя понимал, что ошибки быть не могло.

— Что там за звуки? — содрогался Уилф.

— Просто лисы. Может, собаки. Или овцы. Вот овцы точно блеют.

— Мы с вами не видели никаких овец.

— Не видели, но ночью все становится гораздо слышнее. Ты скоро привыкнешь к этому. Не бойся, никто тебя не обидит.

Он поглаживал Уилфа по спине и упрашивал уснуть точно так же, как Морин увещевала Дэвида, которому после похода в Озерный край начали сниться кошмары.

— Все хорошо, все хорошо, — повторял он, подражая тону жены.

Он уже жалел, что не подыскал Уилфу лучшего места для первой ночевки; несколько дней тому назад ему попалась незапертая застекленная беседка, и Гарольд роскошно устроился в ней на плетеном диванчике. Даже под мостом было бы комфортнее, хотя там возрастала опасность привлечь нежелательное внимание.

— Чудится, на фиг, всякое, — бормотал Уилф, клацая зубами.

Гарольд достал вязаный берет Куини и натянул его пареньку на голову.

— Мне тоже снились дурные сны, но в походе они прекратились. И у тебя будет так же.

Впервые за несколько недель Гарольд не уснул, а просидел всю ночь возле юноши, перебирая в памяти прошлое и задаваясь вопросом, почему Дэвид выбрал в жизни то, что выбрал, и можно ли было заметить эти ростки в самом зародыше. Изменилось ли бы что-то, будь у Дэвида другой отец, или нет? Он уже давно не растравлял себе душу подобными мыслями. Собака лежала у его ног.

Желтое сияние луны с рассветом выцвело, капитулируя перед лучами восходящего солнца. Гарольд с Уилфом пошли по росе сквозь пушистые розовые метелки осоки, ступая по мокрым прохладным листьям подорожника. На стеблях сверкали самоцветные капельки, а паутинки меж острых травинок повисли мохнатыми облачками. В ярком сиянии низкого светила все контуры и цвета утратили отчетливость, и путники брели словно сквозь туман. Гарольд показал Уилфу матовую тропку, тянувшуюся вслед за ними по заросшей обочине.

— Это мы, — пояснил он.

Уилфу по-прежнему не давали покоя неразношенные кроссовки, но невыспавшийся Гарольд и сам еле брел. За следующие два дня они с грехом пополам добрались до Уэйкфилда, но бросить паренька Гарольд не решался. Уилфа по ночам мучили приступы паники и кошмары; он уверял, что когда-то натворил бед, но что Господь его помилует.

Гарольд не испытывал той же уверенности. Юноша был истощен до болезненности и склонен к быстрым сменам настроения. Только что он забегал вперед, носился с собакой наперегонки и кидал ей камешки — и тут же впадал в тягостное молчание. Гарольд отвлекал его рассказами о придорожных растениях — теми, что почерпнул из справочника, — и о небе. Он объяснял Уилфу разницу между низкой мелкослоистой облачностью и перистыми облаками, плывшими над нею в вышине, подобно валунам. Он показывал, как с помощью наблюдений за тенями и явлениями природы можно вычислять направление. Например, растение, гуще разросшееся по одну сторону холма, наверняка получает больше солнечного света. Из этого можно сделать вывод, что там южный склон и что идти следует в противоположном направлении. Уилф внимал с нарочитой жадностью, хотя иногда перебивал Гарольда вопросами, из которых явствовало, что голова юноши занята чем-то другим. Они сидели под тополем и слушали, как шелестит листва на ветру.

— Дерево-дрожалка, — пояснил Гарольд. — Его сразу узнаешь. Оно так трепещет, что издали кажется, будто на нем зажглось множество огоньков.

Гарольд поведал юноше о людях, встреченных им в начале пути, и о тех, с кем лишь недавно свел его случай. Среди них была женщина, жившая в соломенной хижине, супружеская пара, повсюду возившая с собой в машине козу, и пожилой дантист, каждый день ходивший к роднику за шесть миль, чтобы набрать свежей воды.