Рейчел Джойс - Невероятное паломничество Гарольда Фрая

В нем вдруг всколыхнулись застарелые переживания и образы из прошлого, давно похороненные в толще времени, потому что совместное существование с ними было превыше человеческих сил. Вцепившись в подоконник, Гарольд судорожно и глубоко вздыхал, но духота в палате не приносила ему облегчения.

Он заново пережил события того дня, когда отвез Морин в похоронное бюро, где им предстояло в последний раз увидеть Дэвида — уже в гробу. Жена собрала кое-что: алую розу, плюшевого мишку и подушечку, чтобы положить сыну под голову. Пока ехали, она спросила, что он приготовил Дэвиду, зная, впрочем, что Гарольд ничего с собой не везет. Солнце стояло низко над горизонтом, выжигая Гарольду глаза. Оба были в темных очках. Морин не снимала свои даже дома.

В бюро она удивила Гарольда, заявив, что хочет проститься с сыном в одиночестве. Он сел у дверей траурного зала и, обхватив руками голову, стал ждать своей очереди. Остановился прохожий и предложил ему сигарету. Гарольд взял, хотя не курил с тех пор, как работал кондуктором. Он пытался придумать, что может сказать отец умершему сыну. Его рука с сигаретой так тряслась, что прохожий истратил три спички, прежде чем Гарольд смог прикурить.

От густого никотина запершило в горле; струя дыма хлынула в самое нутро, выворачивая его наизнанку. Гарольд склонился над мусорной урной. На него пахнуло горьким зловонием тлена, а сзади через закрытую дверь донеслось душераздирающее рыдание, утробный, почти зверский вопль. Гарольд так и застыл, нависая над урной.

— Нет! — вскрикивала Морин в траурном зале. — Нет! Нет! Нет!

Ее плач отдавался во всем его теле, отскакивая от стального неба.

Гарольд уронил в урну белый пенистый плевок. Показалась Морин, и едва он успел взглянуть на нее, как она судорожно надвинула на глаза темные очки. Она так горевала, что, казалось, вся изошла слезами. Гарольда вдруг потрясло, до чего она похудела: черное платье висело на ее плечах, как на вешалке. Он хотел подойти, обнять ее, хотел, чтобы она тоже обняла его, но от него несло куревом и блевотиной. Он потоптался у урны, притворяясь, будто не замечает жену, а та торопливо прошла мимо него к машине. Преграда, разделявшая их, сверкала на солнце, словно стекло. Гарольд утер руки и лицо и в конце концов двинулся вслед за Морин.

Домой они ехали в молчании, и Гарольд понимал, что между ними произошло нечто такое, чего уже никак не поправить. Он не попрощался со своим сыном. Морин — да, а он — нет. И эту разницу теперь не устранить вовеки. Затем последовала скромная кремация, но Морин никого на нее не пригласила. Окна она завесила тюлем от любопытных глаз, но Гарольду иногда казалось, что так ей легче запретить себе самой выглядывать на улицу. Какое-то время она еще бранилась и обвиняла Гарольда, а потом и это прекратилось. Отныне они встречались на лестнице, словно чужие.

Вспоминая тот миг, когда она вышла из траурного зала и, прежде чем надвинуть на глаза темные очки, коротко взглянула на него, он подумал, что тем обоюдным взглядом они скрепили пакт, по которому брали на себя обязательство всю оставшуюся жизнь говорить друг другу ничего не значащие пустяки и навсегда разорвать между собой связь, державшуюся на одной любви.

Вспомнив все это в хосписе, где Куини умирала от рака, Гарольд задрожал от невыносимой боли.

Он так надеялся, что, увидев Куини, он сможет поблагодарить ее и даже как следует попрощаться. Что они все-таки встретятся, и их свидание каким-то образом искупит ужасные ошибки прошлого. Но никакой встречи не могло состояться, а вместе с ней и прощания, потому что когда-то знакомой ему женщины не было и в помине. Гарольд не знал, стоять ли ему и дальше, опираясь на подоконник и ожидая, что он когда-нибудь постигнет эту нехитрую истину. Или лучше снова присесть — как будто это могло что-то изменить. Но, стоя или сидя, он понимал, что понадобится немало времени, чтобы вплести в ткань своей жизни осознание той малости, что осталась от Куини. Дэвид тоже умер, и ничто не вернет его назад. Гарольд привязал подвеску к колечку шторы простым узелком. Она закачалась, поворачиваясь на свету, тоненькая, едва заметная.

Гарольд вспомнил, как возился со шнурками в тот день, когда Дэвид чуть не утонул. И как вез Морин домой из похоронного бюро, зная, что все кончено. Но было еще кое-что. Он вновь увидел себя подростком, распростертым на постели после ухода матери, гадающим, скорее ли помрешь, если совсем не двигаться. И вот теперь, спустя годы, одна его знакомая, не самая близкая, но такая чуткая, уже несколько месяцев борется ради него за ничтожные крохи оставшейся в ней жизни. Нет, так нельзя… Не годится стоять и глазеть на это с обочины.

Он молча подошел к постели Куини. Она повернула голову, взглянула на него зрячим глазом. Гарольд сел рядом — так, чтобы она видела, — и коснулся ее руки. Пальцы у Куини были совсем хрупкие, кожа да кости. Они тихонько согнулись и прикоснулись к его руке. Гарольд улыбнулся.

— Много воды утекло с тех пор, как я нашел тебя в шкафу, — сказал он.

Или просто подумал про себя, но хотел сказать. И вокруг надолго повисла тишина и пустота — пока рука Куини не выскользнула из руки Гарольда, а дыхание замедлилось.

Услышав дребезжание чашек, Гарольд очнулся.

— У вас все хорошо, Генри? — спросила моложавая монахиня, весело врываясь в палату с подносом.

Гарольд перевел взгляд на Куини — она, кажется, задремала.

— Вы не обидитесь, если я откажусь от чая? — спросил Гарольд. — Мне уже пора идти.

И он ушел.

Чья-то согбенная фигура на скамейке съежилась от ветра, словно человек сидел здесь и смотрел на взморье всю свою жизнь. Небо было серым и мрачным, и море тоже было серым и мрачным, и невозможно было сразу сказать, где кончается одно и начинается другое.

Морин помедлила. Ее сердце тяжело ухало в груди. Она подошла к Гарольду и остановилась рядом, почти вплотную. Он не поднял головы и не заговорил с ней. Мягкие отросшие пряди волос касались воротника непромокаемой куртки; Морин до боли захотелось протянуть руку и погладить их.

— Привет, странник, — сказала она. — Можно посидеть с тобой?

Он не ответил, но подобрал полы пиджака и слегка подвинулся, давая ей место. Волны набегали на пляж, разбиваясь белыми бахромчатыми брызгами пены, швыряли на берег мелкие камешки и обломки ракушек и отбегали назад. Начинался прилив.

Морин села на скамейку чуть поодаль.

— Как ты думаешь, эти волны принесло издалека? — спросила она.

Гарольд пожал плечами и покачал головой, словно говоря: «Вопрос, конечно, интересный, но я и в самом деле не знаю». Его профиль показался ей осунувшимся, словно разъеденным немощью. Вокруг глаз залегли синеватые тени. Гарольд опять стал другим. Кажется, он постарел сразу на несколько лет. Ошметки его бороды вызывали жалость.