Максим Кантор - Хроника стрижки овец

Опытному сценаристу (стратег из администрации или сила вещей, неважно) ничего не стоило использовать обанкроченное предприятие. Устроили закрытый аукцион, выкупили пустую оболочку, приватизировали, наполнили новым содержанием. Удобно то, что наработанная фразеология, мимика, реакции, пафос – все есть. Отсутствует цель – но это и требуется от оппозиции нового типа.

Оппозиция нового типа есть имитация гражданской жизни общества; бывший интеллигент должен делать все то же самое, что делали его родители – с той лишь разницей, что родители были интеллигентами, а он – оппозиционер нового типа. Они делали всерьез, а он – понарошку. Он должен читать (в книжке нет страниц), митинговать (без программы), думать (надо наморщить лоб), общаться с себе подобными в кафе (о, как мы это умеем!). Власти деятельность не угрожает, это есть необходимый элемент государственной жизни.

Зачем нужна оппозиция без позиции? Чтобы не было оппозиций в принципе. Первый лозунг оппозиции нового типа: мы против революции. Как говорил герой Шекспира: «Ты мне напоминаешь храбрецов, которые, входя в трактир, снимают шпагу со словами – дай бог, чтобы ты мне не понадобилась».

Наконец устроилось: единая партия власти – и единая оппозиция власти.

Съезды в Кремле, оппозиционные концерты в Лондоне. Почти как у людей – ну, чем не общество?

На первый процесс Ходорковского я пошел вместе с его американским адвокатом Чарльзом Краузе (он из Вашингтона и коллекционер графики) – мы сидели во втором ряду знаменитого Басманного суда. Краузе ничего по-русски не понимал и немного скучал, разгадывал кроссворд. Посматривал время от времени на публику, на героев процесса – но в речах понимал только фамилии фигурантов и названия предприятий.

В какой-то момент я растерялся: обвинитель стал склонять мою фамилию. Кантор, Кантор – я испугался, что Чарльз решит, что это я заварил всю кашу. Оказалось, что некий мой однофамилец (потом-то я выяснил, что это крупный воротила) Вячеслав Кантор, владелец предприятия АКРОН, вчинил иск Ходорковскому, и этот иск – одно из оснований процесса.

Одним словом, в тот день я очень страдал от совпадения фамилий. Вячеслав Кантор представился на этом судилище воплощением зла и произвола.

Около зала суда шумела толпа защитников справедливости.

В толпе были (как теперь принято говорить, характеризуя протестные собрания) прекрасные светлые лица.

Впоследствии я узнал, что магнат В. Кантор – не полный злодей, но яркое светское явление. Он собирает большую прекрасную коллекцию живописи, меценатствует. Он создал так называемый «Музей еврейского искусства» и прикупил на его стены картины всех свободолюбивых художников наших дней – еврейской национальности. Вокруг этого музея и его владельца бурлит интеллектуальная жизнь, причем фигуранты этого оживленного процесса – ровно те же самые свободолюбивые люди, что митингуют против басманного правосудия.

Себя евреем я считаю редко – только в антисемитской компании, а так держу себя за русского, даже если это и не нравится кому-то. Не в том дело, что материнская половина берет верх, отец влиял больше – но просто я вырос в России и думаю о России. Так что в музей еврейского искусства попасть не хотел, но тут важна не национальность, а нечто более сущностное.

Есть удивительная непоследовательность в наших сегодняшних днях, что-то крайне нелепое, что трудно поддается характеристике. Вот мы сочувствуем некоему опальному герою, но принимаем деньги от того, кто героя упек за решетку. Вот мы служим сначала Березовскому, потом Усманову, а потом протестуем против Путина, живя на деньги Усманова, – какая-то во всем этом царит этическая сумятица.

Трудно себе представить, чтобы художники круга Лоренцо Медичи с одинаковой легкостью брали деньги от семьи Пацци. Впрочем, возможно, эти средневековые понятия о чести устарели.

Можно, разумеется, считать, что нынче все устроено проще: господские ссоры в бельэтаже – это идет само по себе: ну что мы в сущности знаем о том, кто прав и кто виноват в разборках Абрамовича и Березовского? Мы люди маленькие, наблюдаем издалека, это не наше дело. А там – ух! Большие люди, большие проблемы! Мы с равной охотой сходим на яхту и дачу Абрамовича – и забудем в этот момент, что прежде бывали на даче у Березовского. Ах, какая нам разница, кто что у кого украл? Помилуйте! Что это – у нас, что ли, украли? Крали-то вообще из бюджета, это какие-то народные абстракции. Словом, хозяева ссорятся – но нас это не касается.

Наша интеллектуальная жизнь в людской нижнего этажа – идет себе своим чередом.

Пишем пылко, ненавидим Сталина, боремся за свободу. И в целом безразлично, кто нам бросит кость. Это нормальная психология челяди.

Либеральные умы уповали, что однажды Россия станет как прочие страны, ворвется в прогресс. Вековая мечта сбылась: Россия вошла в общеевропейский дом.

Общеевропейский теремок при этом развалился, совсем как в сказке: едва медведь полез жить вместе с зайчиком и лисичкой, как стены домика рухнули.

На развалинах общеевропейского дома заговорили о поисках нового стиля: стало ясно, что конструкция была ветхая – вот бы заново теремок отгрохать.

Некогда генсек-механизатор щеголял словечками «новое мышление», а недавний президент даже создал инновационный городок. Страсть к актуальности – вечная тема в России: подтяжки, пудра, модные словечки. Но вдруг до всех дошло, что та современность, современными которой пытались стать наши современники, – уже давно замшелое старье.

Концептуализм, постмодернизм, Деррида, соц-арт, инсталляция – это позавчерашний день. То есть собачкой можно лаять, но это уже не актуально. Постмодернизм был востребован для разрушения тоталитаризма – но рушить уже нечего: все давно разрушено, стоим среди развалин. Сталина ругать приятно, но тиран помер шестьдесят лет назад.

Хорошо бы теперь построить что-нибудь.

Во все века у всех народов считалось, что новое слово приходит яростно и шумно – поскольку новое рождается от недовольства старым. Так возникли движения – «Буря и натиск», «Рассерженные молодые люди», «Новые Дикие».

Новое велит старому потесниться, наступает на ноги; новое предъявляет счет.

Но сегодня затевают новое дело с установкой: не сказать лишнего, не обидеть оппонента. Вежливо не иметь обидных убеждений, хотя высказаться приятно.

Происходит это так.

Ласковый педераст, застенчивый вегетарианец и климактерический либерал организуют вежливый кружок и намерены взорвать общественную жизнь. Выходит вперед оратор-заика и тихим голосом сообщает, как он провел выходные на даче.