Владимир Файнберг - Словарь для Ники

Ты бы испугалась.

Подгребя, он багром — палкой со стальным крюком на конце молча уцепил борт моей лодки, подтянулся со своим челноком вплотную.

— В чём дело? — я увидел, что он вынул нож и собирается перерезать верёвку моего якоря.

— Запретка водохранилища, — просипел он. — Отбираю лодку, а то плати штраф. Немедля!

— За что?! Я пока ничего не поймал.

Он поглядел на пустое дно моей лодки и крякнул от досады. — Вы кто, — инспектор? — спросил я.

— Инспектор… Что ж ты сюда с удочкой? Тут блесну надо вести. С шерстью вонючего козла. Поднимай якорь. Сейчас увидишь. — Он оживился. Суетливо достал со дна челнока, заваленного рыбой, фанерку с леской и блесной на конце. Возле тройного крючка было намотано что‑то мохнатое. — Распусти снасть во всю длину, держи конец в зубах и греби по–тихому. Так я и сделал.

Недвижно сидя в челноке, он следил за мной, словно горбоносая хищная птица. Минут через десять на блесну с шерстью козла поймались сначала судак, потом щука.

— Видал? — он на миг снял фуражку и взволнованно пригладил давно не стриженные, побитые сединой патлы. — Теперь будешь знать мой секрет: к блесне приматывай шерсть вонючего козла!

Это напоминание не отравило мне радости от улова, от того, что водная гладь заискрилась от лучей поднявшегося солнца.

— Тикаем к чёртовой матери! — сказал он, прислушиваясь к отдалённому рокоту двигателя. — Рыбохрана проснулась.

— А вы кто? — снова спросил я, сматывая снасть.

— Милиция Авиатором кличет… Не знаю, кто я. Понял? — он говорил много, быстро, как измолчавшийся человек. — Не знаю, откуда пришёл. Живу на Казаке. Зимой в землянке, летом в шалаше. Даже имени своего не помню… А с тебя хотел слупить денег на опохмелку. Дашь? Покажу у Казака места. Там можно и на уду. И нет запрета.

— Дам… Все же как это с вами случилось?

— Говорят, после армии… До сей поры на голове и ногах шрамы… Кто знает — откудова. Говорят, погон на мне оставался, с крылышками.

Казак был длинным, на несколько километров, лесистым островом, рассечённым протоками, в которых отлично ловились краснопёрка, линь и карась.

Иногда после рыбалки я навещал Авиатора в его шалаше. Приносил хлеб, выпивку. Вместе варили уху на костре.

Выяснилось, он понятия не имел о том, что существует смерть.

Такого нежного апрельского утра, скажу я тебе, не бывает нигде на свете, кроме как в Москве.

Вечером мне неожиданно позвонил из подмосковного дома в Семхозе Александр Мень, попросил встретить его на Ярославском вокзале к девяти утра и повозить по срочным делам. Я спустился на лифте с двумя вёдрами тёплой воды, вымыл свой «Запорожец», до блеска обтёр сухими тряпками. Даже колеса обдал оставшейся водой.

За двенадцать лет вождения автомашины я ни разу не попадал в аварию. Не лез на рожон, не пытался кого‑либо обгонять в потоке скрежещущих механизмов. Всё равно красноглазые светофоры останавливали и уравнивали нас всех — и меня, и какую‑нибудь зарвавшуюся иномарку. На зелёном кузове моего автомобиля не появилось ни одной вмятины. Даже царапины.

Я выехал заранее вместе с поднимающимся весенним солнышком. В опущенное окно с ветерком влетело отрывистое чириканье воробьёв, повсюду на газонах виднелась юная трава.

Уже совсем близко от поворота к площади трёх вокзалов остановился перед очередным светофором. Все машины справа, слева и сзади от меня тоже замерли. Улицу начали переходить люди. Среди них — офицер, влекущий за руку мальчонку детсадовского возраста.

И вдруг, представь себе, моя машина, брошенная вперёд резким ударом, замирает в сантиметре от не успевшего перепугаться мальца. Офицер подхватывает его на руки.

Выскакиваю наружу.

Зад «Запорожца» вместе с серединой бампера разворочен.

Перевожу взгляд на отползающую серебристую «Ланчу». Сзади неё тревожно сигналят другие автомобили.

— Она раззява! — кричит мне водитель из окошка тронувшегося грузовика. — Сняла ногу с тормоза, а сама стояла на скорости. Вот и долбанула!

Из «Ланчи» выныривает красотка в распахнутом меховом манто. В руке мобильный телефон. Вызывает автоинспектора. И одновременно ощупывает наманикюренным пальцем покорёженный передний бампер своей автомашины. Выпрямляется, ядовито шипит мне в лицо:

— Гад! Откуда ты взялся на своей тачке? — Понимает, что лучшая оборона — наступление. — Ты мне заплатишь!

Словно из‑под земли появляется тучный, перепоясанный портупеей автоинспектор. И я словно во сне вижу как она мгновенным движение сует ему заранее приготовленные деньги и как он, не таясь, запихивает их в карман.

Требует у меня документы.

Видит Бог, не я устроил аварию. Моей машиной чуть не убило ребёнка. Сейчас начнётся разбирательство, где меня сделают без вины виноватым. И вдобавок я опаздываю на встречу с отцом Александром.

— Взяточники! — вырывается из меня. — Оба болеть будете. До смерти!

Они цепенеют.

А я сажусь в машину и уезжаю, думая о том, что у меня нет денег на послеаварийный ремонт.

Вовремя подъезжаю к вокзалу. Вижу отца Александра стоящего на краю тротуара с перекинутой через плечо сумкой, улыбающегося. И в этот момент понимаю, что авария произошла со мной!

Всё, что через отца Александра пришло ко мне от Христа, оказалось забыто… Зачем я накаркал тем людям болезнь? Поддался гипнотическому мороку злобы, на миг подчинившему меня своей воле.

Это правда, что каждый писатель всю жизнь пишет, в конечном итоге, одну и ту же книгу. Правда для всех.

Кроме Пушкина.

За всю жизнь у меня было четыре постоянных адреса.

В Москве — 2–й Лавровский переулок (до войны с фашистами), в Ташкенте — улица Руставели (во время эвакуации). Затем опять в Москве. Двенадцати с половиной лет я появился в коммуналке на улице Огарева, д. 5, кв. 50. А после сорок лет — тот адрес, по которому мы с тобой и мамой живём сейчас, на Красноармейской улице.

Переехав с Огарева на Красноармейскую, я долго не мог привыкнуть к новому району.

Прежде, на Огарева, я жил в самом что ни на есть центре Москвы. Я выходил на Тверскую (тогда улица Горького) словно в продолжение своего коммунального коридора.

…Улица Герцена, Манеж, Пушкинская площадь, Столешников переулок — все это была, так сказать, моя деревня. Бывали времена юности, когда я завтракал в закусочной «Марс» близ Центрального телеграфа, пил кофе в «Национале», записывал сочинённые во время ходьбы стихи, сидя на ступеньках возле колонн Библиотеки им. Ленина. Как‑то раз спал на скамейке Тверского бульвара рядом с Литературным институтом, где я учился. Ловил карликов и карасей на Патриарших прудах.