Шарль Левински - Геррон

И все же информация просачивается в какие-то щели. В Терезине сегодня с утра ходят слухи, что русские уже под Варшавой. Может, их наступление пойдет быстрее, чем мои съемочные работы. Если бы я верил в Бога, я бы молился об этом.

Когда я рассказал госпоже Хийманс об улыбке ее сына, она сказала странную вещь:

— Вот будет кому-то радость.

Я только потом понял, что она имела в виду. У нее действительно было много сходства с Ольгой.

Я находил все новые предлоги, по которым мне неотложно надо было пойти в крехе. Уговаривал себя, что хочу успокоить госпожу Хийманс насчет благополучия ее сына. Но причина была не в этом. Я хотел еще раз увидеть его улыбку.

Но этого не повторилось. В таком возрасте не бывает, чтобы он меня узнавал да еще и радовался мне. И тем не менее у меня было чувство, что он каким-то образом мой мальчик.

Очень хорошее чувство.

Госпожа Хийманс оставалась в Схувбурге дольше, чем другие. В лабиринте немецкой бюрократии разразился спор насчет нее. Подлежит ли она отправке в гестапо из-за радиоприемника, найденного в ее квартире? Или можно отправить ее из центрального сборного пункта в Вестерборк?

Аус дер Фюнтен, должно быть, добился. Ее имя появилось в списках. „Маргрет Хийманс и сын Люис (0)“. Нуль был официальным сокращением для грудных младенцев, которым еще не исполнилось года. СС обожает такие бюрократические тонкости.

В Схувбурге всегда лишь к вечеру становилось известно, кто в этот день будет отправлен в Вестерборк. Отчаяние и безнадежность могут выражаться очень громко, а СС хотела как можно дольше сохранять свой покой. Для меня тогда начинался самый напряженный час суток. Все боялись лишиться своего последнего имущества, если не получат багаж вовремя.

В крехе имена становились известны раньше. Если бы детей не доставляли в Схувбург своевременно, нарушился бы отлаженный порядок депортации. Мелли показала мне список и попросила передать госпоже Хийманс, что Люиса ей принесут в девять часов.

Теперь уже не помню, какой я ждал реакции на это известие. Но наверняка не той, которую увидел. Маргрет осталась сидеть на своем откидном стуле — внешне без всяких эмоций. Потом кивнула, как делают, когда наступает что-то нежеланное, но ожидаемое, и сказала:

— Я не хочу, чтобы мне приносили ребенка. Сделайте так, чтобы он исчез.

Она все продумала до конца. Убежденная в том, что из лагеря ей живой не выбраться, возможности спасения для себя она не видела. Но ее сын, так она решила, должен пойти другим путем.

— Его нужно выкрасть из крехе, — сказала она. — Найти семью, которая его возьмет. Я знаю, что это возможно.

Это действительно было возможно. В редких случаях. Днем Плантаже Мидденлаан была обыкновенной улицей — с пешеходами, велосипедами и машинами. Всякий раз, когда перед Схувбургом останавливался трамвай, он перекрывал охране видимость на другую сторону улицы. Они не могли видеть, не ведет ли случайный прохожий ребенка за руку или не уносит ли его на руках. Существовала организация, состоявшая главным образом из студентов, которые пытались спасти от депортации как можно больше детей. Но это делалось в строжайшей тайне. Откуда госпожа Хийманс могла об этом узнать?

Она ответила на мой вопрос раньше, чем я успел его задать.

— У меня есть глаза, — сказала она. — И есть уши. И я довольно долго просидела здесь взаперти, чтобы составить себе картину. Вчера я спросила господина Зюскинда, и он не стал этого отрицать.

Очень по-деловому. Ольга проделала бы все это точно так же. Но кое-что она не учла.

— А разве Зюскинд не сказал вам…

— Что?

— …что это возможно только в том случае, если ребенка нет в списке?

Это было так: только если наблюдение в фойе вел пьяный Вебер или если Зукале снова обнаружил жертву для своих садистских игр, можно было смухлевать при записи персональных данных. Кого-то намеренно упустить. В семье не учесть ребенка. Этих неучтенных, и только их, можно было вывести наружу. Но если кто охвачен, совершенно буквально охвачен, до кого дотянулась цепкая рука нацистской бюрократии, того уже не спасти. Ребенок, о существовании которого знает СС, не может просто так исчезнуть из крехе. Это означало бы для Мелли и всех остальных, кто там работает, концлагерь. Или еще хуже.

Этого нельзя было допустить.

Маргрет Хийманс была сильная женщина. Но когда ей стало ясно, что ее план неосуществим, она была просто раздавлена. Плакала она не громко, но лицо у нее было словно разбито.

— Не Люис, — повторяла она. — Только не мой Люис. Не для того я его родила.

Я пытался утешить ее, но какое тут могло быть утешение. Я обнял ее и покачивал из стороны в сторону, как малое дитя. И вдруг я вспомнил про чемодан с реквизитом к „Колыбельной“.

В тот вечер галочки в списке на отправку в Вестерборк ставил Грюнберг. Когда он выкликнул „Маргрет Хийманс с сыном Люисом“, она уже стояла наготове. Чемодан в руке и ребенок на руках. Грудничок был укутан от ночного холода в платок, и она бережно прижимала его к себе. Целовала его. Грюнберг выкликнул следующее имя. Если зрители на каждом представлении верили мне, что в руках у меня не кукла, а живое дитя, то с какой бы стати нетерпеливый эсэсовец что-то заподозрил?

Люиса я навестил в крехе еще пару раз. Пока он не исчез оттуда. Его кроватка была пуста. Я не спросил Мелли, куда его забрали. Да она бы мне этого и не выдала. Она лишь сказала:

— Мы нашли для него хорошее место.

Люис.

Нет, не Люис.

— Пусть дадут ему другое имя, — попросила Маргрет. — Так надежнее.

Она все продумала. Даже новое имя для него назначила она.

Где-то в Голландии, в какой-то семье живет маленький мальчик по имени Курт. У меня никогда не было своего ребенка, но от меня останется этот.

Я надеюсь, с ним все хорошо.

Завтра первый съемочный день.

Я подготовил все, что мог подготовить. Не знаю, достаточно ли этого.

В девять часов должна прибыть из Праги съемочная группа. Надеюсь, оператор достаточно хорошо говорит по-немецки, чтобы понять мои художественные замыслы.

Художественные замыслы. Не делайте из себя дурака, господин Геррон.

На завтра у нас предусмотрено снять сорок две сцены. Слишком много для одного дня. Но таково пожелание, и оно будет исполнено. Из Праги приедут документалисты из „Еженедельного обозрения“. Только на это и уповаю. Уж они-то привыкли работать быстро.

Я пожаловался Ольге на трудности работы и на то, что не знаю, справлюсь ли. Она рассмеялась, запрокинув голову. Знакомое мне движение, но в нем чего-то не хватает с тех пор, как с лица больше не откидываются волосы. Это как если клоун жонглирует пустыми руками.

Давно я не видел старого чешского жонглера. Наверное, его уже отправили транспортом.