Шарль Левински - Геррон

Почти сотня человек, штабеля ношеного купального белья — и ни одной кабинки для переодевания. И все это на глазах у нетерпеливых эсэсовцев.

— Было так противно, — говорит госпожа Олицки, — купальники были нестираные.

Они еще пахли людьми, давно депортированными на восток.

И мне надо было сделать из этого что-то похожее на радость жизни. „Я видел, как купалась фройляйн Хелен, ах, как же это было хорошо!“

Снимать кино означает лгать. Что не попало в камеру, того не существует.

Пришлось отказаться от большого общего вида, который я представлял себе в качестве первого съемочного плана. Иначе в кадр попадали лодки слева и справа от купающихся. Эсэсовские охранники с ружьями — не лучший залог купальной идиллии. Я показал двумя ладонями, что кадр нужно обрезать, и Фрич кивнул. Мы теперь объясняемся знаками. Так-то оно быстрее.

Не забыть поблагодарить людей из Отдела организации свободного времени. Они подобрали мне подходящую массовку. Еще не настолько оголодавшую, как большинство в Терезине. В купальниках это было бы заметно. Прислали мне новичков, на которых еще не сказалась принудительная диета. „И можно было видеть ее икры, округлые, погруженные в воду“.

Прыжки в воду у нас выполнял чешский чемпион. Он извинился передо мной, что сальто получилось у него не чисто. Ему было стыдно.

— В другое время я бы мог прыгнуть двадцать раз подряд, — сказал он. — Но голод сказывается у меня на равновесии.

Госпожа Олицки — может, потому, что это ощущалось как свобода — проплыла несколько гребков под водой. Но потеряла направление и вынырнула прямо у одной из лодок. Эсэсовец на нее накричал. Я не расслышал, что он ей сказал, но с тех пор она плачет. Мне пришлось отмашкой удалить ее из кадра. Ее лицо могло испортить мне весь план съемки.

Потом охранники заторопились. Они хотели вовремя поспеть к обеду. Наверное, сегодня им подавали так киноэффектно снятые помидоры. Они побросали всю одежду в машину, и людям пришлось возвращаться в крепость в чужих мокрых купальниках. Босыми.

Но отснятое получилось хорошо. Даже очень хорошо, мне кажется. Одна сцена прямо-таки художественная. Четверо мужчин под одним навесом от солнца, а в нижней части кадра то выныривает, то снова исчезает маленькая девочка, которая качается на доске-качалке. Пришлось повозиться, чтобы сформировать этот кадр. Не для Рама, для себя. Я хочу доказать — лишь себе самому, больше это не интересует ни одну собаку, — что я все еще я. Не XXIV/4—247, а Курт Геррон. Режиссер.

Когда я продиктовал отчет о съемках, наступила пора и отдохнуть. Меня ждала Ольга. А госпожа Олицки так и продолжала плакать.

Я хорош. Правда хорош. Комик, поцелованный всеми музами. Как только подумаю об этом, так хочется выть. Это было худшее выступление в моей жизни. Еще хуже, чем песня Мэкки-Ножа в Эллекоме. Но успешное. В готовом фильме будет видно именно то, что от меня и требовалось: как хорошо мы тут, в Терезине, развлекаемся. „Тили-бом, тили-бом, мы весело и радостно живем“.

Двести зрителей, приведенных под конвоем. И еще луг, который они называют Котлом. Людям пришлось ждать. Часа два. В мокрой траве. Гроза минувшей ночью была сильная, и они стояли по щиколотку в воде. Превосходные условия для хорошего настроения публики кабаре.

Выстроить сцену я распорядился еще накануне. Чтобы сегодня сэкономить время. Ошибка, как оказалось. Занавес был укреплен на двух березовых стволах, и ветром его порвало. Но занавес был мне нужен. Эстрада на зеленом лугу требует визуального отграничения.

Итак, сначала все пришлось строить заново. А потом еще проблема с роялем. При погрузке его накренили и теперь не могли снять с грузовика. Когда он наконец встал на нужное место, то, конечно же, оказался расстроенным. Все это длилось слишком долго. Люди не только промочили ноги, они были еще и голодны. Их согнали сюда без обеда. И ведь добровольно никто не вызвался в зрители. У Котла была дурная слава. В прошлом году, еще до меня, здесь состоялась бесконечно долгая перекличка, о которой до сих пор рассказывают нехорошее.

Тили-бом, тили-бом.

Публика, мрачнее которой и представить себе невозможно. Тогда как мне требуется восторг. Сияющие лица. Улыбчивый лик Терезина.

Я сначала выпустил Штреттера. Его номер „Чаплин на коньках“ казался мне самым подходящим. Акробатический и комический. Сработал бы даже в „Зимнем саду“. Но реакции не было. План, который я велел снимать поперек, можно было целиком выбросить. Там, где в кадр попадали зрители, материал был негодный. Лица как каменные. Будто перед ними не сцена кабаре, а помост для казни.

Ольга сказала совершенно серьезно:

— В Терезине разница не так велика.

Тогда я без колебаний решил, что подготовленный список съемочных планов мы выбросим и поначалу отснимем публику. Чтобы люди могли вернуться в город. А артисты потом. Очень спокойно. В монтажной я потом смогу это переставить по-другому.

Я до сих пор не знаю, где будет монтироваться фильм. Вряд ли они привезут монтажный стол в Терезин. Самым целесообразным была бы студия „Еженедельного обозрения“. Но отпустят ли меня в Прагу? Не важно. Для монтажа я им понаблюсь так или иначе. Кроме меня никто не представляет себе общей картины. Если все пойдет хорошо, я буду занят этим дольше, чем длится война. Сказочное агентство сообщает, что американцы уже наступают на Париж.

Чтобы хоть немного поднять людям настроение, я велел играть свингерам. Предусмотрительно заказал их сюда, хотя их номера мы снимаем совсем в другом месте.

— Играйте самые классные мелодии, какие только знаете, — сказал я.

Люди слушали так, как будто это был траурный марш. Какие уж там „улыбающиеся лица“. Полный паралич Musculus risorius .

При том что как раз сегодня в списке стояло несколько важных персон, которых Рам хотел получить в фильме крупным планом. Восторженно аплодирующими программе варьете. А не с похоронными лицами.

Тогда я наконец взялся сам. Вышел на сцену и стал вести концерт. В качестве конферансье. Конференцер, как сказала бы мама. Распаковал старые снасти. Вещи, которые срабатывали еще тогда, в доме калек. Подмастерье Жак Менассé. Рассказывал анекдоты. Никакой реакции. Как однажды сказал Вальбург, когда скетч потерпел полную неудачу: „Я бывал и на более радостных похоронах“.

Я уже по-настоящему начал впадать в панику. Рам должен непременно получить то, что он заказал. А что делать с режиссером, который неспособен заставить исполнителей улыбаться? Такой годится только на то, чтобы пополнить список транспорта на восток.

Я упал перед людьми на колени. Взмолился. В настоящем смертельном страхе.

— Смейтесь же! — кричал я им. — Я вас умоляю: смейтесь! Хохочите не на жизнь, а на смерть!