Шарль Левински - Геррон

Я оказал им услугу: заболел. Впал в великий понос. Диагноз: амебная дизентерия. Но на самом деле то был страх.

В больнице Вестерборка было достаточно врачей. Все доктора-жидки из Амстердама и Гааги очутились в лагере. Умирающие от страха, что не смогут там остаться. Лучшие специалисты. Половина медицинского факультета. Наступали друг другу на пятки. Каждый старался быть более незаменимым, чем остальные. Потому что лишь самые незаменимые не попадали рано или поздно в транспорт. Иногда у моей лежанки стояли аж четверо. Но и предложить они ничего не могли, кроме латинской терминологии и успокоительных слов. Если это и в самом деле был амебиаз, против него имеются эффективные медикаменты. Только в Вестерборке их не водилось. Тем не менее тем, что у них было, они смогли воспрепятствовать тому, чтобы от этого подыхали. Как первый ученик нашего класса Ханзельман. Он будет отмечен.

Первые две недели я вообще не сползал с подкладного судна. Помню, как я был горд, когда в первый раз вовремя успел до уборной.

Гордость. Тоже чувство, которое осталось лишь в воспоминаниях.

Как заботливые коллеги, Эрлих и Розен принесли мне в постель программку. Показали мое имя. „Ревность“… Курт Геррон». Чтобы я по меньшей мере знал, что действительно выступил бы. Если бы смог выступать. Сообщили мне об огромном успехе. Геммекер распорядился передать им за сцену бутылку коньяка.

— Настоящего французского, — сказал Макс. С таким лицом, как будто ждал за это аплодисментов.

С таким же лицом, какое было бы и у меня, если бы Рам похвалил мой фильм. Благодарное лицо раба.

Я не сохранил программку. При следующем приступе я ею подтерся.

Так что на премьере я не присутствовал. И на втором представлении, и на третьем. Как и в тот вторник, когда в Вестерборк прибыл с визитом хауптштурмфюрер Брендель. Человек из Эллекома, которому меня преподносили на день рождения, потому что он был в восторге от меня. Геммекер просил узнать у меня, не смогу ли я выступить хотя бы в этот раз. Человек, которого он ко мне послал, разыскал меня в сортире. Из меня хлестал кровавый понос, и я смог лишь отрицательно помотать головой.

Коменданта лагеря разочаровывать не положено. Тем более когда у него гости, на которых он хочет произвести впечатление. Кому не вовремя приспичит, тот пропал.

После этого я мог уже не уговаривать себя, что смогу войти в ревю. Пришлось сознаться себе, что эту спасательную шлюпку я раз и навсегда прошляпил. Ковчег уплыл без меня.

— Вам уже лучше, — сказали в какой-то момент несколько врачей. — Скоро мы сможем вас выписать.

В Вестерборке это было не утешением, а угрозой. Если выписывают из больницы, значит, транспортабелен.

— Не надо видеть все в черном цвете, — сказала Ольга. — Я совершенно не беспокоюсь за нас.

Она чудесная женщина. Но врать так и не научилась.

Когда меня выписали, я далеко еще не был здоров. Здоровьем это не назовешь. Единственно, мне уже не нужно было весь день проводить в сортире.

Я похудел на двенадцать килограммов. У меня так ослабели ноги, что бульвар Бедных при первой попытке пройтись показался мне бесконечно длинным. И кто только придумал это название? Это была главная улица лагеря, и больше ничего. Перрон для поездов на восток. Бедные, да. Но бульвар? Мне приходилось опираться на Ольгу, и я казался себе древним стариком.

Сейчас во мне еще на двадцать кило меньше. Может, и на тридцать. Весов у меня нет, и мне они ни к чему. Я не веду учета собственного распада.

День, когда меня снова объявили здоровым, был холодным. Я мерз, несмотря на толстое пальто. Ветер задувал в лицо мелкие песчинки. Они казались мне острыми иглами. И напоминали мне тот пеший переход, который я совершил маленьким мальчиком вместе с папой. Из Кришта в Несселькаппе. Тогда я еще мог затмить неприятное игрой фантазии. Быть храбрым солдатом или бесстрашным полярным исследователем. Теперь этого уже не получалось. Не осталось достаточного количества мечтаний, в которых я мог бы укрыться.

В воздухе запах сгоревшей древесины. Запах дыма. От множества печурок, которые в бараках тщетно борются с холодом. Небо монотонно серое. Не так, как если бы его затянуло облаками, а так, как если бы солнце окончательно прекратило освещать эту землю. Все краски поблекли. В таком освещении только и снимать фильм, о котором мы с Лорре так долго грезили: человек умер, но сам этого не заметил. Таким я казался себе.

— Ты опять совершенно здоров, — сказала Ольга, а я подумал: зачем?

У меня отмерли чувства.

Мы остановились. Я приник лицом к ее волосам и вдыхал их аромат.

Ах, Ольга, твои волосы.

Начало моросить. Слабый холодный дождь. Как будто вообще-то он собирался стать снегом, но передумал. Зачем напрягаться? Все равно все кончится слякотью Вестерборка.

Ноги отказывались идти. Присесть негде. Я опустился прямо на мокрую землю и был рад, что дождь смывает мои слезы.

Я вижу это как фотографию.

Для фильма всегда большое дело — выбор ключевых кадров. Когда их потом вывешивают перед кинотеатром, они должны охватывать весь сюжет. Всегда идут долгие дискуссии, какая картинка важнее — та или эта.

Жизнь делает такой выбор случайно. Мы не можем повлиять на то, что вспыхнет в нашем сознании, а что нет. Наша память не имеет отдела рекламы, который заботился бы о таких вещах.

В моей жизни не было более важного момента, чем моя встреча с Ольгой, но я даже не могу вспомнить, как она тогда выглядела. Покадровый фотограф подкачал. А вот какой-то несчастный пол в гамбургском рентгеновском кабинете Тальмана — самое не важное из второстепенного, — его-то он как раз и заснял. Я и сегодня могу описать этот пол. Пуловер большого мальчишки в Криште — все еще со мной. Но кто выкарабкивался рядом со мной из окопа в атаку в тот день, когда меня задело осколком, забыто. Голова приберегает крупноплановые снимки для каких-нибудь побочных пустяков. Писсуара в арт-кафе. Идиотских сапог фон Нойсера. Парусника на циферблате в кафе «Игристое». И именно того момента, когда я сижу на бульваре Бедных на земле под дождем и впервые осознаю не только теоретически, что моя жизнь не бесконечна.

Не бесконечна. Какая деликатная формулировка. Даже с самим собой никак нельзя избавиться от лжи.

Естественно — не надо изучать медицину, чтобы понимать это, — естественно, и эта догадка о смерти тоже была связана с моим ослабленным состоянием. С тем, что мое тело уменьшилось. Болезнь была не только эффективным курсом диеты, в ходе моих бесконечных сидений в сортире я выбросил наружу целый кусок себя. Невосполнимо. Кусок моего внутреннего панциря. За которым все еще прятался тщедушный неловкий паренек, каким я был когда-то.