Шарль Левински - Геррон

— Выше голову! Все еще наладится! Сорняк чем больше топчешь, тем гуще растет.

Правильно. И поэтому его выпалывают.

Встал в очередь на завтрак, хотя я — я! — не чувствовал голода. Ольга настояла:

— Неизвестно, сколько продлится поездка и будет ли что поесть.

Она всегда мыслит практически. В очереди все пропускали нас вперед. На похоронах все предупредительны по отношению к скорбящим родственникам. А уж тем более к покойному.

Итак, на место мы пришли пунктуально. Встали в очередь к представителю службы порядка, который ставил галочки против фамилий. Курт Герсон, именуемый Герроном. Ольга Герсон.

Она все время держалась за мою руку. Это было единственное, что могло ее выдать.

Какая-то женщина направилась было к Геммекеру — хотела его о чем-то попросить. Об отсрочке. Ее не оттолкнули. Он даже не взглянул на нее и прошел мимо. Она не упорствовала. Лишь кивнула несколько раз, будто подвердились самые худшие ее ожидания. И снова встала в очередь.

Геммекер поглаживал свою собаку. «Единственное нечистокровное существо, к которому он хорошо относится», — говорили в лагере. Покадровый фотограф в моей голове щелкнул галифе, которые надувались над голенищами его сапог. Сплошь одни всадники эти властители мира.

Люди из службы порядка свое дело знали. Им было известно, где какой вагон остановится. Они разделили нас на группы, чтобы посадка проходила быстрее. Там, куда направили нас с Ольгой, уже ждали несколько человек из барневельдского списка. Все либо богатые, либо знаменитые. У всех были связи, и они заверили меня, что наш вагон наверняка пойдет в Терезин.

Летучая колонна прикатила первых инвалидов. Ловкость, с какой они толкали тележки и выстраивали их в ряд, напомнила мне о носильщиках на Ангальтском вокзале. Маленьким мальчиком я мечтал о такой профессии.

«Мы едем на поезде, чух-чух, на поезде».

На одной из тележек — открытый ящик с провизией в дорогу. Хлеб. Фрукты. Овощи. Видимо, предназначенные для команды сопровождения. Мы во время поездки ничего этого не увидели.

Потом прибыл поезд. У нас — пассажирский вагон третьего класса. Определенно Терезин.

Бурных сцен прощания не было. Близких не допустили к посадке. Эмоции могли нарушить ход погрузки. Лишь один человек из службы порядка то и дело обнимал пожилую супружескую пару. Никак не мог оторваться от них. Должно быть, то были его родители.

Всего восемь человек в каждом купе. У каждого сидячее место. Цивилизованно.

Мы представились друг другу — как на табльдоте благородного отеля.

— Я видел вас в «Трехгрошовой опере», — сказал мне один. — Феноменально.

Вся сцена совершенно абсурдна. По дороге в ад мы изображаем светскую беседу. Делаем вид, будто не слышим, как дверь снаружи заперли на задвижку.

Когда поезд тронулся, одна женщина в нашем купе взглянула на наручные часы. Будто проверяя точность отправления.

Как будто мы боялись опоздать.

Они не могут это сделать. Они не могут сделать это со мной.

Я сижу день-деньской в нашей комнате, жду приказа, информации, а между тем…

Я, идиот, снова хотел начать работать над фильмом.

— Это тебе ничего не даст, если ты целый день будешь просто хандрить, — сказала Ольга. — Делай что-нибудь! Если съемки продолжатся, ты должен быть готов.

Разумеется, она хотела лишь успокоить меня. Но в этом и впрямь что-то было. Так же внезапно, как прекратилось, все может и возобновиться. Нам пришлось дважды прерывать съемку пьесы на идиш, потому что сирены воздушной тревоги ревели слишком громко.

— Русские самолеты, — сказал кто-то.

Может, потому и остановили съемочные работы. Ждут, что линия фронта изменится. Красная армия, должно быть, уже стоит на Висле.

Или… Может быть тысяча причин. Может, уже завтра все возобновится.

Так я думал.

Попросил Ольгу, чтобы она направила ко мне госпожу Олицки. Потому что я ведь не могу покидать свое местонахождение.

— Пусть принесет все отчеты о съемках. Заметки, которые я диктовал ей на месте. Пишущую машинку тоже, если можно. И запас бумаги. Я уже начну готовиться к монтажу.

Наша каморка не идеальное место для работы — но что делать? Пусть ящики из-под маргарина послужат и письменным столом.

У нас в распоряжении хороший материал, в этом я уверен. Содержательный. С очень вариабельными возможностями монтажа. Конечно, было бы лучше, если бы я посмотрел отснятый материал, но ничего, можно и так. У нас есть подробные заметки. И рисунки Джо Шпира.

Так я считал.

Потом вернулась Ольга. Одна. Она была бледна и не могла смотреть мне в глаза.

— Госпожи Олицки уже нет в Терезине, — сказала она. — Вчера ее отправили на транспорт. Вместе с мужем.

Они не могли это сделать.

Я побежал к Эпштейну. Плевать, что я должен оставаться в комнате. Плевать на все. Госпожа Олицки моя сотрудница. Она находится под моей личной бронью.

Второпях я забыл про отсутствующую ступеньку на лестнице и упал. Порвал штаны. Не важно. Плевать.

Ворвался в приемную совета старейшин и потребовал разговора с Эпштейном. Немедленно.

Меня не пропустили. Отделались от меня, как от назойливого просителя:

— Господин Эпштейн велел передать вам, что у него нет для вас времени. Когда придет время, он с вами свяжется.

Свяжется с вами. Ложь на бюрократическом немецком языке — самое худшее.

Я попытался отодвинуть в сторону его приемную гвардию. Как я это уже сделал однажды. Но на сей раз их было слишком много. А у меня больше не было тех сил, что раньше.

У меня вообще больше нет сил.

Остальные в приемной ухмылялись. Даже не таясь, совершенно открыто. Торжествовали. Ишь, хотел тут пробиться, в рваных брюках и с окровавленным коленом. Но получил свой урок. Такое здесь не пройдет. В Терезине царит порядок.

Действительно ли всякий раз там сидят одни и те же люди? Мне так кажется. Как в дешевом фильме, где дирекция экономит на массовке.

В Терезине всего пятнадцать улиц. Но обратный путь показался мне бесконечно долгим. Еще дольше, чем тогда в Берлине, когда я шел от Танцевального дома Бюлера до Лейпцигерштрассе. Когда всюду висели плакаты «Немцы, не покупайте у евреев!».

Евреи, не снимайтесь у Геррона!

Если они отправляют в Освенцим мою самую важную сотрудницу, то не застрахован никто. Меньше всего я сам. Если Эпштейн меня даже больше не принимает, значит, он что-то знает. Слышал чей-то шепоток. Последний слух терезинской людской биржи. Акции Геррона упали до нуля. Немедленно продавать. Сбрасывать. Делать вид, что никогда на них и не ставил.

Фильм отменен, это единственное объяснение. Не состоится. Никогда не существовал. Теперь Эпштейну придется делать вид, будто он его никогда не поддерживал. Он должен отстраниться так, чтобы это не походило на отступление. Это называется спрямление фронта. Наши войска оставили врагу стратегически несущественный пункт.