Шарль Левински - Геррон

Когда я хочу описать ее лицо, мне в голову приходят лишь частности, которые подходят многим женщинам. Темные волосы. Но даже в этом я не уверен. В любом случае цвет их неприметен. Короткая стрижка, как почти у всех женщин в Терезине. Когда в сцене купания она надела купальную шапочку, форма ее головы не изменилась.

Может быть, раньше у нее была завивка. Возможно, она каждую неделю ходила в парикмахерскую на укладку. Она работала у адвоката. Тут нужно было выглядеть серьезно. Может быть, она однажды сделала стрижку под мальчика и получила за это выговор от своего шефа, потому что он счел это слишком модерновым. Теперь уже об этом не спросишь.

Я знаю только, что ее депортировали.

Если бы мне пришлось рисовать ее лицо, если бы я не был творожьей башкой и неумехой в таких вещах, то возник бы лишь пустой овал. Как те безглазые и безротые шары, на которых гримеры держат парики. Серое сукно. Помнится, у нее был крепкий нос, и она его иногда потирала, не отрывая другую руку от клавиатуры. Но, может быть, это мне припоминается кто-то другой.

Прошло всего несколько дней с тех пор, как я видел ее в последний раз, и вот у меня уже перепутались все воспоминания.

У нее был золотой зуб, это помню точно. Слева или справа? Не важно. Она облизывала его языком, однажды я обратил на это внимание, и при этом оттопыривалась ее верхняя губа. Справа, думаю.

Обручальное кольцо болтается у нее на пальце. Садясь за пишущую машинку, она снимает его и кладет рядом. Видимо, раньше она была упитаннее, но это не может служить опознавательным признаком. Мы все были упитаннее.

Она всегда носит шейный платок. Не снимает его даже в жаркую погоду. Может, шея у нее стала морщинистой — как и у меня — и она хочет это скрыть. Хотя она никогда не казалась мне чокнутой на собственной внешности. Человек дела. Ухватистый и энергичный.

Если я не приписывал ей эти черты. Потому что нуждался в ней.

Я даже не знал, сколько ей лет. Никогда не спрашивал ее об этом.

В Берлине я всегда осведомлялся у девушек, которые для меня печатали, когда у них день рождения, и потом удивлял их каким-нибудь маленьким подарком. Прежде всего, если они были хорошенькие. Я должен был поддерживать славу сердцееда.

Госпожа Олицки не хорошенькая. Но и не уродливая. Неброская. Она умела печатать на машинке и не забывала о том, что было ей поручено. А больше меня в ней ничего не интересовало. Не интересовало по-настоящему.

Я убедил себя, что могу спасти ее от депортации. И что она должна быть мне благодарна. Играл сам перед собой великого защитника. Рыцарь Ланцелот Геррон. Но речь шла вовсе не о ней. Речь шла обо мне. Я делал то, что и без того должен был делать, и при этом хотел еще иметь чистую совесть. Госпожа Олицки была одной из моих отговорок.

Теперь отговорок не осталось.

Мне приходилось видеть уже многих людей, уходящих на транспорт. Я давно к этому привык. Так же, как в войну мы привыкли к убитым. Человек не может впадать в отчаяние каждый день. Чувства тоже изнашиваются и ветшают. Научаешься не принимать это близко к сердцу. Запираешь свои чувства. Когда мама уезжала в Вестерборк, она не хотела, чтобы ее обнимали.

Госпожа Олицки близка мне. Хотя я по-настоящему и не знал ее.

Она много смеялась, это я помню. Нет, и это тоже неверно. Может быть, она просто еще не избавилась от привычки много смеяться. Как актеры в спектаклях, идущих подряд, продолжают воспроизводить наработанные интонации, хотя уже давно ничего при этом не чувствуют. «Я люблю тебя», — говорят они, а сами думают: сегодня вечером я буду есть свиное колено. Глаза госпожи Олицки никогда не смеялись.

Может быть, я это лишь воображаю. Приписываю ей роль, которая подходит к моему сценарию. Я слишком мало знаю о ней. Ничего не знаю.

Кроме того, что ее затолкали в вагон для перевозки скота.

У нее нет детей, это она мне как-то говорила. И ее мужа депортировали вместе с ней. Может быть, я вообще единственный, кто о ней еще вспоминает.

Госпожа Олицки из Троппау.

— Да, господин Печены. Пожалуйста, господин Печены. Как вам будет угодно, господин Печены.

Теперь остается только снять отдельные сцены. Сухо и без малейшей претензии на художественность. Еженедельное обозрение — оно и есть еженедельное обозрение.

Печены хочет выдернуть мой фильм у меня из-под задницы. Он видит возможность сделаться любимчиком у немцев. Хочет проявить максимальное усердие, потому что надеется на дальнейшие заказы для своей «Актуалита». СС могла бы стать постоянным клиентом. У них ведь много ценного, достойного киносъемки. Вручение орденов. Памятные дни героев. Печены обхаживает Рама со всех сторон, что твой страховой агент. Как звучит по-чешски «Алеман»?

Его блестящая находка: мы снимаем теперь разные сцены не последовательно, а параллельно. Одна камера, естественно, без звука. Материал поэтому непригодный, но дело ускоряется. Печены страшно гордится взятым темпом. Он не думает о том, что каждую сэкономленную минуту мы потом снова потеряем при обработке материала. Потому что я вообще не знаю, что снимает вторая команда. Как же я смогу подготовить монтаж? Если части не будут состыковываться, скажут, что это моя ошибка.

Я отправил к ним Джо Шпира, чтобы мне хотя бы на основе его рисунков можно было составить приблизительную картину. Пробираться как в тумане. Зато в отчете о съемках стоит жирно подчеркнутое «179 планов, отснятых за один-единственный день», и Рам в восторге. Дилетанты у власти!

Если мне и требовалось еще одно доказательство моей незначительности, сегодня я его получил. Хорошего оператора, Фрича, отправили без меня, а мне оставили только своего второго оператора. Фамилия у него Заградка. Очень молодой парень, самостоятельно работать еще не может. Когда он в десятый раз спросил: «Как господин режиссер хотел бы это снять?», — на него наорал эсэсовец: «Это не господин режиссер, это еврейское дерьмо Геррон».

Фон Нойсер мог бы сказать то же самое.

Фрич со своей группой направился в мастерские и на птичий двор. Одно из излюбленных мест работы в гетто. Гусей кормят зерном, и когда никто не видит, можно насыпать горсть себе в карман.

Если бы я мог сделать так, как хочу, если бы мне было еще что хотеть, я бы провел птицеводство через весь фильм лейтмотивом. От гусиного марша пернатых наплывом перешел бы к очереди на раздаче еды. И так далее. Отличная картина для нашей ситуации: птицы, которым подрезали крылья, чтобы они не могли улететь. Дерутся за каждое зернышко, а в конце их забивают. В конце сентября так и будет. Когда СС отмечает праздник урожая.

Мне разрешили сделать немного игрового кино. Эпизод «Магазин мужской одежды». Настоящая пьеса с настоящим оформлением. Отто Буршатц мог бы мной гордиться. Мы собрали у людей мало-мальски пригодную одежду и живописно ее развесили. С правильным ракурсом выглядело и впрямь как магазин. И потом драматическая сцена: мужчина примеряет пиджак и — крупным планом — улыбается во весь рот, потому что пиджак сидел на нем как влитой. Еще бы, ведь это его собственный пиджак.