Шарль Левински - Геррон

Я виноват в том, что им пришлось попасть в этот поезд.

Двадцать два человека. Герта Унгар. Курт Штреттер. Якуб Лишка. Мендель Вайскоп.

Госпожа Олицки.

Я должен готовить монтаж. Должен. Когда дело дойдет до монтажа, надо, чтобы я мог сказать: «Никаких проблем. Все под контролем». Хотя я не видел ни одного метра отснятого материала. Им на это плевать. Если они что-то приказывают, это должно исполняться. Они включают рубильник — и машина должна ехать. Иначе она пойдет на металлолом.

Я буду функционировать.

У меня есть отчеты со съемок и рисунки. Этого должно хватить. Отдельные планы съемок я буду просматривать мысленно. По памяти. У меня всегда была хорошая память.

Musculus depressor anguli oris. Musculus transversus menti. Я ничего не забываю.

Начать с большого общего плана. Церковь и комендатура. Этот план мы снимали. Потом среднеобщий план. С середины площади. Тоже снимали.

Потом сразу колонна людей, идущих на работу. Рам будет ожидать, что картины, которые мы снимали первыми, появятся в самом начале. Дилетанты всегда так думают.

Колонна уборки. Сколько мы ее снимали? В отчете указано только: «Группы женщин с ведрами и вениками». Две группы или три? Наверняка три. Я велю в таких случаях снимать всегда три разных варианта. Тогда лучше монтируется. Итак: «Первая группа. Вторая. Третья».

А если у нас все же только две? Времени было в обрез, и мне часто приходилось сокращать. Может, и хотел снять три, а потом всего лишь…

Возможно, Рам захочет присутствовать при монтаже. По крайней мере вначале, как на съемках. Если в моем монтажном плане будет стоять то, к чему не окажется материала, он сочтет меня непригодным. Или подумает, что я сделал это намеренно. Тут в столярке у кого-то выскользнул кусок металла и попал под пилу; машина была повреждена. Его увели в Маленькую крепость и пристрелили. За саботаж.

Было три плана. Совершенно точно. Память меня не подводит. Musculus zygomaticus major. Musculus zygomaticus minor.

Колонна уборщиц и потом воловья повозка, которую мы с таким трудом возвращали на исходную позицию, потому что я, идиот, слишком рано дал команду двигаться. Рам был в ярости. Но он про это уже забыл. Надеюсь, что забыл.

«Уличные рабочие. Конная повозка с досками. Молодые сельскохозяйственные работники».

Я не знаю их имен. А мог бы их спросить. Чтобы знать, не попал ли и кто-нибудь из них в транспорт?

Я не хочу этого знать. Они были так веселы.

«24. Среднеобщий план. Вся колонна идущих на работу проходит мимо церкви».

Первая страница исписана. Госпожа Олицки печатала бы быстрее, но у меня больше нет секретарши. Пишущая машинка стоит на ящиках из-под маргарина. Слишком низко. Спина болит.

Я презираю себя за эти мысли. Госпожа Олицки отправлена в транспорт, а я жалуюсь на боли в спине.

Аккуратно вложить копирку между листами. Иногда переворачивая ее вверх ногами. Тогда хватит надольше. Вставить листы в каретку.

«25. Магазин мужской одежды. Несколько мужчин ждут перед дверью».

Сегодня я проходил мимо. Четверо рабочих из строительной колонны как раз снимали вывеску. Не стали вывинчивать винты, а просто выломали доску. Вывеска пропала. Такого рода расточительства я не терпел и в Берлине. Я вмешался.

— Может быть, эта вывеска еще понадобится, — сказал я.

Они отрицательно покачали головами:

— Все велено сжечь.

На их тележке уже лежали красивые резные указатели. «К кофейне», «К купальне». Все будет сожжено. Это должно что-нибудь да значить.

В Терезине все что-нибудь да значит. Если идет дождь, мы спрашиваем себя, что замышляет тем самым СС.

Если вывески больше не понадобятся, это значит, что они перестали приукрашивать город для посетителей? Это не к добру. Кто закрывает театр, тому больше не нужны артисты. Или облицовка им больше не нужна потому, что впредь они хотят положиться на мой фильм? Это было бы хорошо. Для меня это было бы хорошо.

Мне больше нельзя растрачивать время на такие мысли. Надо готовить монтаж.

«26. Группа ожидающих мужчин. Дверь открывается. Врезать в проем двери».

«27. Камера в магазине. Дверь распахивается. Мужчины входят. Камера поворачивается к прилавку. Продавцы выкладывают товар».

Мне даже не надо заглядывать в отчет. Я помню каждый съемочный план. На свою память я могу положиться.

Musculus levator labii superioris alaeque nasi.

«28. Покупатель разглядывает товар».

Гундерман фамилия покупателя. Элиас Гундерман. Тоже увезли транспортом.

Нет. Он еще здесь. Снова был вычеркнут из списка. История — такая же безумная и бессмысленная, как и все наше существование. Пиджак стал для него роковым, но его спасли брюки. От таких случайностей здесь зависит все, что происходит. Кому в свое время, кому безвременно, кому от голода, кому от жажды. Кому отправиться на транспорт, кому остаться здесь.

Когда мы хотели снимать сцену в магазине одежды, нам нужен был кто-то на роль покупателя и что-то, что он мог бы купить. Не так просто найти в Терезине предметы одежды, которые выглядели бы как новые. Мы спросили в швейной мастерской, и три человека нам в один голос ответили: «Гундерман».

Пожилой господин с проседью на висках. Очень изысканный. Небольшие усики, немного напоминающие усики Адольфа. Я его спросил на сей счет, и он очень резко ответил:

— Я их носил еще до того, как этот господин стал знаменитым.

Первое, что мне бросилось в глаза в его облике, это желтая звезда. Как она была закреплена на его рабочем халате. Сложным, художественным стежком. Должно быть, стоило большого труда.

Господин Гундерман был когда-то известным человеком. Первый портной в самом эксклюзивном мужском ателье Чехии. Фирма ему не принадлежала, но если кому-то в Праге нужен был костюм, сшитый по мерке, и он мог позволить себе самое лучшее качество, он говорил: «Пойду к Гудерману». В Терезине его пристроили в швейную мастерскую. Ставить заплаты, больше тут нечего было делать. Если никто из комендатуры не заказывал себе что-нибудь.

Работа куда ниже его достоинства. Но он не жаловался. Что ему поручалось, он выполнял, да так тщательно, будто любая поношенная сорочка, к которой он пришивал новые манжеты, относилась к воскресному костюму миллионера.

Не знаю, откуда он взял ткань. Если она была собрана из кусочков, по ней было незаметно. Господин Гудерман выстроил себе пиджак. Это было его слово. Выстроил. Предмет одежды, объяснил он мне, должен конструироваться как дом. Так же тщательно и надежно.

— Костюм, сшитый мной, — сказал он, — вы сможете оставить в наследство сыну. Или надеть его в гроб. Он и там будет выглядеть как новый.

Костюм — серый, с широкими лацканами — висел в швейной мастерской на плечиках, и его предъявляли посетителям с такой гордостью, как старьевщик показывает единственную стоящую вещь в лавке. Теперь он станет кинозвездой в сцене магазина одежды. Господин Гундерман играл покупателя. Примерил и просиял. Мне не пришлось его уговаривать. Он был горд тем, что его работа сидит на нем как влитая.