Шарль Левински - Геррон

И даже не иногда, а очень часто.

В шесть часов на нашем чердаке началось представление. Пунктуально. Зрители сидели на полу, а задник сцены состоял из лошадиной попоны, которую мы подвесили между опорными балками. Я надел костюм индейца-апачи и был ведущим. Зазывал посетителей ярмарки на мою карусель. «Приходите, смотрите, удивляйтесь».

«Кто с нами в путь?»

То была очень успешная премьера. Хотя Керр и не пришел. Монти Якобс тоже не явился.

Начиная с третьего представления мы играли в просторном помещении в «Гамбургере». Уже был настоящий задник сцены и скамьи для публики. Артистические уборные. Те, кто входил в состав моего ансамбля, поступали в распоряжение Отдела организации свободного времени и должны были всякий раз освобождаться от трудовой повинности на время репетиций. Всего этого я потребовал и со временем добился. Что-то было даже лишним. Кресла в уборных. Долли Хаас тоже не очень нуждалась в желтых розах в своей артистической уборной. Я хотел этим что-то доказать.

Только теперь уже не помню, что именно.

Сегодняшнее представление было удачным. Много смеялись. В скетче про психиатра я сымпровизировал новую остроту, и она взорвалась как бомба. Я бросил взгляд на портрет Зигмунда Фрейда на стене и задумчиво произнес: «Мне кажется, без рамы было бы гораздо лучше». Слово «рама» произнесено так, что всякий услышал за ним фамилию Рама. «Мне кажется, без Рама было бы гораздо лучше». Этот коллективный вдох-ах, пока ужас не разрешится смехом, — один из самых сильных эффектов, какого можно добиться на сцене. Если умеешь.

Действительно очень хорошее представление.

И тем не менее. Когда я вернулся в нашу каморку, Ольга испуганно спросила: «Что случилось?» Я не хотел, чтобы по мне что-то было заметно, но она знает меня слишком хорошо.

Этот человек бросился мне в глаза еще во время представления. Первый ряд, крайний слева. Сидел, все время скрестив руки на груди. Ни разу не рассмеялся и не пошевелил рукой, чтобы похлопать. Будь я начинающим, такое брюзгливое лицо выбило бы меня из колеи. Я бы попытался играть специально для этого зрителя и при этом потерял бы остальных. Ну заставлю же я тебя смеяться, думал бы я. И только дал бы обезьяне слишком много сахара.

Но я уже давно не начинающий.

Это было хорошее представление.

То, что он потом ждал меня, оказалось для меня неожиданностью. Такие люди, как правило, уходят первыми. Демонстративно встают еще посреди аплодисментов. Этот остался сидеть. Не аплодировал, но и не ушел. Ждал меня.

— Раньше я считал вас хорошим актером, господин Геррон, — сказал он. Берлинский акцент. Берлинский еврейский акцент. Это отдельная мелодия.

— А теперь не считаете?

— Отчего же, — сказал он. — Вы играли превосходно. Просто удивительно, как можно добиться такого сильного воздействия с таким слабым характером.

Сказал это не агрессивно, а печально. Разочарованный любитель.

Мне надо было просто уйти, Ольга тоже так считает. Не ввязываться в дискуссию. Но я для этого слишком любопытен. Слишком тщеславен.

— Производить эффект — моя профессия, — сказал я.

Он кивнул. Узкое лицо. Не истощенное, как у большинства здесь, а будто всегда таким и было. Подтянутое.

— Если бы мы встретились в Берлине, — сказал он, — я бы попросил у вас автограф. Тогда я знал бы о вас только то, что пишут в газетах.

Мне следовало бы найти отговорку. Мол, надо еще кое-что успеть до комендантского часа, очень сожалею, до свидания. Но я остался.

— То, что вы здесь изображаете клоуна, — сказал он, — Петрушку, это еще можно принять. Почему бы собаке не ходить на задних лапах, если ей дадут за это кость? За буханку хлеба я бы вылизал Хайндлю сапоги. Почему бы и нет? Но я бы не шагал для этого по трупам.

— А я разве шагаю?

И зачем только я спросил об этом? Почему бы мне не попридержать язык?

Он учитель. Преподавал в еврейской школе для девочек на Аугустштрассе. Пока она не закрылась. Завзятый театрал. В Терезин попал потому, что у него Железный крест первого класса. За Фландрию, как и у меня. Встретил тут коллегу по школе. Тот пережил такое, чего не смог перенести, и тронулся умом.

— Цвок, если угодно. Захотел снова стать маленьким. Жить в мире, где нет ничего дурного. Я немного о нем заботился. Время от времени навещал его в Кавалерской казарме. Он страшно исхудал. Надо было заботиться о том, чтобы он хотя бы иногда что-то ел. Пока он однажды не исчез.

Я рассказал это Ольге, и она закрыла лицо руками.

— Это был один из тех пятерых? — спросила она.

Один из них. Его друг. Мы спустили его по лестнице и положили на улице. Потому что служба сбора трупов явилась поздно. Потому что представление должно было начаться вовремя. Потому что остальное меня не интересовало.

Пока не явился этот человек, учитель из Берлина, я ни на секунду не задавался вопросом, правильно ли то было. Только гордился тем, что решил проблему. По собственной инициативе.

Какой же я стал дрянью! Какое-то поганое кабаре не должно быть важнее умершего. Этот человек был прав: у меня больше нет характера. Я уже сам не замечаю, когда мне следовало бы стыдиться. Что-то во мне отмерло.

Ольга пыталась меня утешить.

— Иначе не выдержать, — сказала она.

Может быть. Но надо ли все выдерживать?

— Его прах развеяли, — сказал тот человек. — Ведь у него не было имени. Потому что они не сочли нужным навести о нем справки. Он преподавал математику, когда нам еще разрешено было преподавать. Он был из самых любимых учителей.

Он был мешком костей.

И то была успешная премьера, черт бы ее побрал. То было хорошее представление.

Фильм тоже получится хороший. Я об этом позабочусь. Особенно выложусь на монтаже. Буду работать так тщательно, что мне понадобится много времени. Много, очень много. Американцы, как сегодня шептались, взяли Трир. Они уже на немецкой земле. Впервые я вижу реальную возможность выиграть эту гонку.

Если буду действовать достаточно медленно.

Мне разрешили еще два съемочных дня. Не четыре, как я просил. Но ничего. Обойдусь тем, что есть. То, что нам вообще разрешили сделать еще один подход, вот что важно. Это доказывает, что они по-прежнему хотят получить этот фильм. Что они довольны моей работой. Что я им нужен.

Все остальное не важно.

Вчера упала последняя хлопушка. Я все еще мыслю понятиями УФА. У нас здесь вообще нет хлопушки. Явилась команда из «Еженедельного обозрения» и не подумала прихватить с собой хлопушку. В половине пятого мы со всем управились. Люди из «Актуалита» собрали вещи и уехали. Не простившись. Я ведь и не ждал торжества, какой в обычае на УФА по завершении съемок, но хоть руку-то Печены мог мне протянуть на прощанье. Хотя бы в лицо посмотреть. Нет. Я для него больше не существую. Означает ли это, что монтаж он собирается делать без меня?