Шарль Левински - Геррон

Теперь ржал прыщавый. Теперь ржали оба.

Надо мной.

Нет яиц. Нет яиц. Нет яиц.

Лучше бы я умер.

„870. Общий план. Представление „Брундибар“. Выступает шарманщик“.

Это Гитлер, но эсэсовцы ничего не заметили.

„875. 876. 877. Группы восторженных детей“.

„878. Крупный план. Шарманщик поет“.

Печатаю я уже лучше. Всему можно научиться. Только дольше получаса не могу работать. Потом надо делать перерыв. Но когда им понадобится план монтажа, он будет готов. Когда им понадобится Геррон, Геррон будет готов. Никто не сможет ни в чем меня упрекнуть. Я был болен.

„890. С близкого расстояния. Сцена. Финал“.

„893. Конец пьесы. Аплодисменты. Поклоны“.

— Мойте руки! — кричит женщина у входа в сортир. У нее неприятный голос. — Мойте руки!

Туркавку угнали на транспорт. Теперь он окончательно перестал быть профессором.

Я должен работать дальше.

Должен.

„960. Театральный зал. Представление „Посреди пути“. За столом сидит раввин“.

Актера звали Мендель Вайскоп. Актер плохой, но эффектный. Тоже депортирован. Отправлен на транспорт. Угнан в Освенцим.

„970. Общий план сверху. Евреи идут танцевать“.

„971. Со средне близкого расстояния. Начинается танец“.

„972. Ближе. Первые шаги“.

„973. Крупный план. Танец“.

„974. Крупный план. Камера в середине. Они кружатся вокруг камеры“.

Эффектный план съемки. Я хороший режиссер.

У меня кружится голова.

„985. С близкого расстояния. Раввин зашатался, и его подвели к столу“.

„989. Очень близко. На переднем плане две горящие свечи. В середине раввин — до того мгновения, когда он умирает“.

„990. Общий план. Зал аплодирует“.

Я вынужден прилечь.

Ольга была и опять ушла. Принесла мне картофелину. Не сказала откуда. Целую картофелину.

— Кожуру есть не надо, — говорит д-р Шпрингер.

Можно отравиться. Кожуру я съедаю в первую очередь. Так я поступал еще в детстве. Сперва ненавистную красную капусту, а потом кусочек гусиной грудки. Жирная кожица поджарена до хруста, и…

Ах.

Павлов, вот как звали того профессора. Он звонил в колокольчик, и у собак начиналось слюноотделение.

Картофельная кожура горькая.

— Вы теперь должны следить за своим питанием, — сказал д-р Шпрингер.

И ждал, пойму ли я его шутку. Пожалуйста, не каждый день майонез из лосося, а время от времени и паровые голубки.

Ха-ха-ха.

На кожуре было немного земли. Ничего. Это тоже заполняет желудок.

Как, собственно, называется само тело картофелины? Картофельное ядро? Картофельная мякоть? Я перекатываю маленький кусочек во рту туда и сюда. Лижу его. Если я его кусну, то уже не смогу сдержаться, я знаю. Тогда алчность меня пересилит. Мучнистая кашка во рту становится сладкой. Картофель — неправильное слово. Слишком по-крестьянски косолапое. Такой изысканный деликатес и называться должен элегантно. Aardappel звучит уже лучше.

Еще один крошечный кусочек. Остальное я приберегу. Сперва надо поработать.

„1089. Общий план. Небольшой огородик, снятый сверху“.

„1093. С близкого расстояния. Мужчина поливает помидоры“.

„1096. С близкого расстояния. Женщина тянет из грядки корнеплод“.

Картофелину я все же доел. Не смог устоять. Уговорил себя, что это мое вознаграждение за труд. Монтажный план готов. Почти готов. Остались последние кадры. Сплошь общие планы, переходящие один в другой. Последние аккорды симфонии.

„1145. Общий вид города с колокольни“.

„1146. Общий вид города с колокольни“.

„1147. Общий вид города с колокольни“.

Мы живем в чудесном месте. Вопрос лишь в том, как установить камеру. Проблема нужного ракурса.

„1148. Общий план. Большая панорама с колокольни всего Терезина.

Медленное затемнение“.

Я сижу на ступенях Гамбургской казармы и пытаюсь согреться. Тщетно. Сентябрь подходит к концу, и солнце ослабевает.

Все еще неизвестно, что будет с фильмом дальше. Отсрочка мне только на руку. Каждый день дает мне шанс поправиться.

Я жду Ольгу. Случается — когда она убирает у датчан, — она приносит что-нибудь поесть. Или, что еще питательнее, информацию о происходящем на войне. Датчане, должно быть, где-то прячут радиоприемник. До сих пор подтверждалось все, что исходило оттуда. Вчера Ольга сообщила, что английский воздушный десант высадился в Арнгейме. Тогда они, может быть, и в Эллекоме. И маленький Корбиниан попал в плен. Или убит.

Нет. Это было бы слишком просто. Он должен предстать перед судом. Они все должны предстать перед судом.

Все.

По улице идет Лжерабби. Он заговаривает с людьми, как всегда, и они его не слушают — как всегда. Избегают его. Он нарисовал на простыне черные полосы, но она все равно не выглядит покрывалом для молитвы. На первой репетиции набрасывают на себя что-нибудь такое, если костюм должен быть со шлейфом. Он направляется ко мне. Я не могу от него уклониться. Я условился с Ольгой встретиться здесь.

Он натягивает простыню на голову и протягивает в мою сторону руки. Что-то поет. Высоким, ненатуральным голосом. Такой у него способ благословлять людей, кто-то мне объяснил.

Он сумасшедший. Совершенно сумасшедший. Экспериментирует с религией, хотя Терезин — лучшее доказательство того, что Бога нет. Или он больше не интересуется миром, который создал.

— Завтра Йом-кипур, — говорит рабби. — Вы это знали? Завтра мы это узнаем.

Я не хочу с ним говорить, но это у меня в крови — реагировать на определенные сигналы.

— Что узнаем? — спрашиваю я.

— Все, — говорит он. — Завтра будет окончательно решено. Через десять дней после празднования Нового года.

Он прочитал все умные трактаты, в которых они объясняют мир Господом Богом, а Господа Бога объясняют миром. Вся его наука ему не помогла. Теперь он ищет спасения во всяких фокусах-покусах.

— В новом году открываются три книги, — говорит он нараспев опять тем же неестественным высоким голосом. — Одна книга для грешников, вторая для праведников, а третья для средних. Книга праведников — это книга жизни. Они туда вписаны и закреплены. Книга грешников — это книга смерти. Вписаны и закреплены. Книга средних остается пустой. Десять дней она еще остается пустой. Последний шанс раскаяться. Кто это сделает, войдет в книгу жизни. Кто не обратится к Богу, войдет в книгу смерти. Завтра мы это узнаем.

— А что с теми, кого угнали на транспорт? — спросил я. — Никто из них не раскаялся?

Я не смог устоять перед искушением подискутировать с ним. Хотя это не имеет смысла. У меня как у старого Туркавки: пока я могу включать мозг, я еще что-то собой представляю.

— Я раскаялся, и вот я еще здесь, — говорит он. — Моих братьев забрали. Но я еще здесь.

— Взаперти, — сказал я.

— Я всегда могу выйти. Ворота открыты.

— Вас пристрелят, как только вы попытаетесь.